Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Распространенные утверждения о фаллической природе пера не раз становились предметом обсуждения и полемики в феминистской критике[421].

Несмотря на то что в русском языке (в отличие от английского) отсутствует многообещающее созвучие «pen — penis», коннотации между пером и мужской (творческой) потенцией существуют и активно используются в критике. Так, например, оборот «чинить перо» становится предметом упражнений в двусмысленном остроумии в кругу арзамасцев и способом высмеять и унизить женщину-писательницу[422].

Трудно предположить, что Соханской был известен подобный контекст обсуждения проблемы, но тем интереснее, что она так подробно пишет о трудностях, которые испытывает женщина, овладевая пером[423]. Причем метафора здесь реализована: не дается в руки не иносказательное, а реальное перо, так как автогероиня не умеет его очинить, превратить в инструмент письма, а помощи ждать неоткуда.

На перья пришел страшный перевод: я крошила их по пятидесяти на день; доставалось и рукам и бедным пальцам. Чиня перо, я себя порядком кольнула в грудь. Уж как это случилось, объяснит разве пословица, что дело мастера боится, а здесь мастер сам боялся своего дела. «Что писать?» Рассуждала я сама с собой, приглашая на совет тетеньку. — «Писать-то еще нечего; да вот если бы мне перья выучиться чинить!» — И я чуть было не отказалась от писания затем, что никак не могла справиться с перьями; но наконец — до всего может человек достичь наконец! — я очинила перо (9; 487).

Но вслед за сопротивлением пера начинается «сопротивление бумаги»: ее нет в доме и непросто достать. И наконец, когда перо и бумага все же дались в руки, начинается борьба со словом, с властью образцов, с авторитетом чужого высказывания.

Теперь перо у меня было; нашелся и лист бумаги; предметы в голове кишат, как мошки на весеннем солнце: заслышится ли песенка на воле степей, колокольчик ли зазвенит, метель завоет, засияет утро, — все чем-то невыразимым отдается надушу, как-то странно толпится в нее, начинает там жить и, как шелковый червь, пускает из себя нити-нити, они плетутся, Бог знает как выходят неведомые истории, и все как будто видел своими глазами, все хочется передать другим глазам, перенести на другую душу… И что ж тут мудреного? Стоит только сесть и написать. — Я и села. Но тут-то и открылась мне вся великая мудреность писанья! К изумлению моему, я увидела, что перо и бумага совсем еще не дело, и в голове, кажется, много, а станешь писать, — куда это все денется? Слова не приберешь. Сцен и положений, мыслей, кажется, хоть в табун гони, а начнешь выводить на бумагу — ничего нету; сидишь-сидишь — и вот за полтора часа пяти строчек не высидишь! И вот та, которая негодовала на «Библиотеку» и слышать не хотела, чтобы писать по примеру «Отеч. Записок», та боялась вставить малейшее положение, написать одно слово, которых не встречала в отвергнутых журналах. По целым часам билась, соображая: был ли подобный оборот употреблен «Отеч. Записками» — и в силу этого можно ли употребить его? Что скажет об этом-то «Библиотека для чтения» и что она подумает. Таковы были мои начальные шаги: странное следование образцам, без веры к ним, без уважения, даже со всеми оттенками брезгливой презрительности; но голову клонила робость, неосознание сил и наконец полное, всецельное неразумение дела (9; 488–489). (Выделено мной. — И. С.).

В этой удивительно точной рефлексии процесса творческого самовоплощения, кроме собственно осознанного отношения к бессознательному процессу творчества, поражает метафора, через которую описывается этот процесс: образ плетения, уподобление автора шелковому червю, выпускающему нити, создающие ткань-текст.

Чрезвычайно интересно проявляется амбивалентность образа плетения-вязания. С одной стороны, он напоминает уже знакомый мотив доместицированной женственности, несвободы и ограниченности («скорчась у печки, вязать чулок»), с другой — перед нами полная позитивного смысла метафора процесса творчества, порождения ткани-текста.

Нэнси Миллер в работе «Арахологии: Женщина. Текст и критика» приводит цитату из Р. Барта, где он уподобляет текст ткани[424], и развивает его метафору. Она выставляет мифологическую Арахну (вышивальщицу, рискнувшую соревноваться в искусстве с Афиной и превращенную в паука) своего рода персонификацией женского творчества, а свою теорию гендерноориентированного чтения, — «распутывания, расплетения» нитей текста для того, чтобы обнаружить воплощенную в тексте гендерную субъективность, — арахологией. Образ шелковичного червя, который употребляет Соханская, близок названной выше мифологеме, в нем тоже соединяются женское и творческое. Но, как и в мифе об Арахне, у Соханской творческий акт одновременно связывается и с идеей поединка, преодоления, борьбы за свое право творить и за свое слово: «я возьму себя» (9; 489).

Мне все чего-то недоставало, и мое мне было не моим. Не занимало меня особенно ничто; словно я не жила, как живут все добрые люди, а так, двигал меня степной ветерок. И вдруг (такова сила внутреннего предназначения, только в его свете и открывается нам жизнь) я будто воскресла, преобразилась! Чтобы дать понятие об этом, надобно бы было собрать все выражения внезапного, благодатного пересоздания в человеке, и все они выскажутся для меня тремя словами: я начала писать (9; 490).

Идея воскресения, обретения себя уже не первый раз встречается в Автобиографии Соханской. Несколько раз повторяется как бы один и тот же сюжетный цикл: чтение (книга как «предтеча», предвестник перелома) — болезнь, почти смерть (слепота в раннем детстве, обморок и едва не приведшая к смерти лихорадка в институте, омертвление души во время кризиса) — воскресение. Слова «воскресение», «преображение» употребляются каждый раз как метафора обретения себя, которая всегда, прямо или косвенно, связана с мотивом творчества.

Характерная черта женского «романа воспитания» в версии Соханской — это то, что читателю не рассказывается последовательная история становления и восхождения, где каждый следующий этап подготавливается предыдущим и преодолевает, поглощает его. Это не восхождение, а скорее углубление, допускающее возвращения, повторы: приобретенный внутренний опыт то и дело как бы «теряется», «свертывается», на внешнем, фабульном уровне оказывается будто бы не востребованным (как, например, опыт институского лидерства и взрослости «исчезает» по возвращении домой, где она опять чувствует себя ребенком, девочкой-шалуньей). На самом же деле опыт накапливается в глубине личности, понуждая ее к новым, более глубоким поискам себя, не давая удовлетвориться привычным; однако это накопление — не целенаправленный процесс, в нем не подчеркнута идея прогресса.

Совсем иначе, чем в традиционном мужском романе воспитания, организованы текстовое пространство и время. Ход времени не акцентирован (надо очень внимательно вчитаться в текст, чтобы понять, сколько лет автогероине в том или ином фрагменте), нет и характерного для романа воспитания освоения пространства, перемещения из локального, ограниченного круга в широкий, культурно значимый (мотив «покорения столицы»).

Художественное пространство Автобиографии Соханской, за исключением главы о годах учения, практически одно и то же — провинция, украинские хутора, степь. Становление автогероини как человека, женщины и писательницы изображается не как побег[425] и завоевание (места, статуса и т. п.), а как погружение, обретение самости. Дискурс движения (кочевничества) сменяется дискурсом освоения (оседлости).

Хотя, безусловно, и в построении автобиографии, и в репрезентации себя как писательницы Соханская оказывается зависимой от существующих авторитетных моделей.

Возвращаясь к тому кульминационному моменту Автобиографии, где рассказывается, как автогероиня начала писать, можно отметить, что и здесь присутствуют прямые «объяснения» с индивидуальным и коллективным Веревкиным/Плетневым. Как уже говорилось, одним из самых сильных аргументов против женского писательства в повести Рахманного является утверждение, что это — грязное, безнравственное предприятие, развращающее женщину, «французская болезнь», к тому же женщине приходится не только обнажать себя в творчестве, но и продавать себя, то есть печататься, торговать своими текстами.

Говоря о начале своего писательства, Соханская многократно подчеркивает, что это «чистое дело». На двух страницах (9: 491,492) слова с семантикой «чистоты» и «светлости» встречаются огромное число раз: «Поэзия — светл<ая> улыб<ка> светлого благоданного неба» (491), она «небо, и небо чистое, небо светлое»(491); «чистое небо поэзии навевает святыню» (491); «мне стало хорошо, светло. Я будто умылась чем живительным» (491); «дыхание поэзии сделало из меня светлого, чистого ребенка — лучшего, нежели я когда-либо была» (492); «я не могла и не могу писать, если на душе есть хоть малейшее облачко, завелось хоть одно пятнышко» (492) и т. п. — более двадцати раз. И наконец: