Разговоры с зеркалом и Зазеркальем - Ирина Савкина

Решившись устроить свою женскую судьбу («Ведь это последняя моя надежда! Теперь или, стало быть, никогда!» (8; 476)), автогероиня отправляется на «собрания» в Балаклее, то есть в свет, на «ярмарку невест». Однако вместо того, чтобы, как все другие женщины, добиваться внимания самого завидного из кавалеров (она именует его Поляк), она, напротив, делает все, чтобы раздразнить его и сбить спесь. Фигуру в танцах, где мужчина выбирает одну женщину из многих партнерш, Соханская комментирует с возмущением, как унизительную для женского достоинства:

ее место на восточных базарах, где женщина продается, как лавкой товар, и показывает зубы своему покупщику. Как оно идет, как это совместно с благородным, скромным достоинством женщины: отдать себя на выставку, чтобы тебя мерили глазами и одна какая-нибудь счастливица получала избрание, а все другие, отвергнутые, презренные отправлялись прочь! (8; 479).

Несмотря на смягчающие эпитеты («скромное, благородное достоинство»), речь идет о протесте против существующего в социуме отношения к женщине. Недаром и в стиле здесь никаких уменьшительно-ласкательных суффиксов и литот, а ирония и язвительность.

И протанцовавши целую ночь до белого света, я ехала домой — мечтая, засыпая? спросите вы. — Да. Читая Записки Наполеона на острове Св. Елены. — «Такая пустошь!» говорила самой себе, только не о «Записках» (8; 480).

«Записки Наполеона» в руках женщины, едущей с бала, — это уже полемический выпад в сторону «общества поощрения кротких голубок». Но здесь содержится и скрытое сопоставление ситуации своего поражения с наполеоновским (не случайно незадолго до этого эпизода, обращаясь к Плетневу, повествовательница утверждает, что в решительную минуту она «просто герой» (8; 477; выделено автором)).

Однако Соханская держит в голове и другой аргумент женофобной критики: о физиологической и нравственной ущербности «писательницы». Ведь и Н. Веревкин (кстати, в хорошей компании — например, с молодым Белинским[419]) считал, как уже было отмечено, что женщина, занимающаяся творческим и интеллектуальным трудом, физически, физиологически неполноценна. Автогероиня отвечает на подобные обвинения в форме диалога с самой собой:

«Что я за безобаятельная такая, что на меня ничто не действует — ни весь собор эполетов, усов? Неужели же Александра права в самом деле — что я — нечувствительная — бесчувственная? Неужели я не умею любить?» Это самый тягостный вопрос, который может задать себе женщина. «Что ж из того, что я хорошо рассуждаю? Да дело-то, дело… Кто оправдает меня?» — «Я», — отозвалось маленькое, беленькое воспоминание из времен довыпускных (8; 480).

Далее рассказывается эпизод институтской девичьей страстной влюбленности в брата однокурсницы, с помощью которой она снимает с себя обвинение в бесчувственности.

Не наша вина, когда доли нет, не вина, что мак не цветет, когда его не сеяли! Я махнула рукой! Что же? Насильно колодец рыть — воды не пить; не дается так не возьмешь силой! «Книгу мне, пожалуйста, книгу!» — с тихой грустью молилась душа. И я мечтала о книге, как в мои лета мечтают только о любви (8; 481).

Последний эпизод этой главы, завершающий тему «женского счастья на проторенных путях», — очень короткий рассказ о том, как ей сделал предложение вдовец, полковник Богомолов, и как она, после недолгих раздумий, этого предложения не приняла.

О что за грустная судьба женщины! И хочется иной раз, чтоб она поняла себя, бедная женщина, и, ей Богу, не надо! Как один шьет себе на зиму шапку с ушами, так другой берет ее (8; 483)

Из приведенных выше цитат, на мой взгляд, очевидно, насколько противоречиво и непоследовательно рассказывает Соханская эти страницы собственной биографии.

С одной стороны, психологически очень точно и подробно описывается стихия желания, которая переполняет и буквально разрывает душу и тело девушки. С другой стороны, эти желания для нее лично очень мало связаны с любовью, мужчиной и матримониальными мечтами. Охота за мужчиной и стремление обрести сексуального партнера и мужа в индивидуальной судьбе автогероини не имеют, по большому счету, никакой ценности[420], но она прекрасно знает, насколько высок их статус в обществе и в глазах мужского читателя.

Декларации о смирении и принятии женской доли, попытки устроить свою девичью судьбу, рассказы о пережитом любовном чувстве, об участии в конкурентной борьбе за мужчину, об имевшемся в наличии женихе — все это превентивные ответы на возможные и предполагаемые обвинения в несостоятельности, ущербности как «истинной» якобы причине ее эксцентрического выбора: остаться старой девой и сделаться писательницей. Недаром в этих фрагментах текста появляются стилистические трюизмы и так много выражений пословичного типа («мак не цветет, когда его не сеяли»; «насильно колодец рыть — воды не пить» и т. п.), в которых персональное Я говорящей подменяется коллективным Мы, голосом расхожей мудрости. Как и у Колечицкой, и у Дуровой, и у Поповой, повествовательница в принципе одобряет общепринятые модели женственности в качестве абстракций, которые применимы к некоей женщине вообще — но не к ее собственной судьбе.

Немало противоречий и на декларативном уровне. С одной стороны, призыв склонить голову перед силой и властью мужчины, с другой — протест против подчиненного положения женщины, которой отведена роль товара на базаре или выставке, зимней шапки с ушами — вещи удобной и полезной в хозяйстве. Автору и хочется, чтобы женщина поняла себя, — и, «ей Богу, не надо».

Продемонстрировав адресату и гипотетическому читателю-цензору, что вариант нормальной женской судьбы был для нее в принципе возможен, Соханская, таким образом, не только демонстрирует собственную «вменяемость» и «полноценность», но и обозначает отказ от этой доли как ответственный выбор.

В следующих главах ее автобиографии изображена жизнь женщин среди женщин, мужских персонажей здесь очень мало.

В портрете Марьи Ивановны Шидловской — богатой вдовы, старухи высокомерной, гордой, но всеми заброшенной и одинокой, подчеркнуты властность и привычка жить, плохо ли, хорошо ли (скорее плохо, чем хорошо), — но по своему разумению, хотя основной тон ее описания ироничный и даже саркастический.

Одинокая бедная девушка без протекции, автогероиня может быть только приживалкой, компаньонкой при богатой старухе. Но на этом месте «той, которой нет» (о чем подробно шла речь в главе о Е. Поповой), автогероине Соханской удается сохранить достоинство и даже добиться любви и уважения всех домочадцев.

С жизнью в доме Марьи Ивановны ее примиряют книги и еще более — журналы, которые дает ей читать управляющий имением Шидловской. Позицию автогероини по отношению к современной журналистике и беллетристике Соханская изображает отнюдь не как ученическую: она уже вышла из состояния благоговейного почтения перед всяким печатным словом. Весьма остроумно и иронично высмеивается пренебрежение редакторов и авторов к орфографии и дурное владение родным языком, злоупотребление иностранными словами, стилистическая небрежность, а главное — «вся эта нелепость фантазий, эта грязная, грубая толкотня журнальных ссор и только не драк, высокоименуемая „критикой“» (8; 486). Невыносимо раздражает и сердит Соханскую переполняющая журналы дурная, с ее точки зрения, беллетристика.

— Да брось ты ее, ради самого Христа! — говорила тетенька. — Вот нужда человека! Ну дурно — не читай; кто тебя неволит. <…> Да ведь, тетенька, писать-то такие пошлости, вздор-то такой? Да это бы я лучше написала! — Ну и пиши. — Я готова была вспылить. «Ну и пиши», — как будто все равно: «ну и чулок вяжи!» Может быть, я и сама думаю об этом; да писать — это мне казалось таким великим делом, таким неизреченным даром Божьим, что и вспоминать о нем… Да мне ли иметь его? Еще, бывало, в институте, под конец, я думаю-думаю; задумаю помолиться, чтобы Бог… да нет: и молиться не смею. Куда мне? Что я такое? Теперь эта мысль все чаще и чаще навертывалась ко мне. «Отчего же? — думала я иногда. — Господь кому хочет, дает Свои дары; ведь он силен в слабых… Что если мне?… да нет!» (9; 486).

И все же, несмотря на борьбу с самой собой, автогероиня помолилась «и начала писать» (выделено автором, 9; 487).

Однако процесс письма изображен не как «вдохновенное пение», но как борьба и преодоление «сопротивления материала». Первым этапом становится буквально борьба за овладение пером.

Распространенные утверждения о фаллической природе пера не раз становились предметом обсуждения и полемики в феминистской критике[421].

Несмотря на то что в русском языке (в отличие от английского) отсутствует многообещающее созвучие «pen — penis», коннотации между пером и мужской (творческой) потенцией существуют и активно используются в критике. Так, например, оборот «чинить перо» становится предметом упражнений в двусмысленном остроумии в кругу арзамасцев и способом высмеять и унизить женщину-писательницу[422].