Правонарушительницы. Женская преступность и криминология в России (1880-1930) - Шэрон Ковальски

котором после Октябрьской революции оказались как женщины, так и мужчины.

Заключение

Интерес специалистов к женской преступности объясняется прежде всего тем, что она, по большому счету, наносит больше вреда обществу и сильнее подрывает социальные нормы и идеалы поведения, чем мужская. Женская противоправная деятельность исследователям зачастую кажется более «чудовищной», она чаще направлена против близких людей и рассматривается как более откровенное несоответствие считающимся естественными женским материнским качествам. Поскольку женская преступность теснейшим образом связана с положением женщины в семье, в типах преступлений, которые совершают женщины, ученые всегда находили подтверждения традиционных женских общественных ролей[357]. В случае с раннесоветской ситуацией это новое подтверждение общественного положения женщин лишний раз укрепило представление о том, что женское поведение определяет женская физиология и что женщины по природе своей являются отсталыми и это мешает им принимать полноценное участие в современной советской жизни.

Из того, как криминологи раннесоветского периода рассматривали женщин-преступниц, складывается картина общества, находящегося под сильнейшим влиянием собственных старых традиций и одновременно стремящегося к самоопределению в новом ключе. Неудивительно, что, несмотря на внесенные большевиками в 1918 году изменения — радикальный пересмотр общественного и семейного законодательства с целью ликвидировать пережитки прошлого в быту и мировоззрении, — большинство граждан страны продолжали жить так же, как и до революции. И действительно, жизненные реалии переходного периода часто шли вразрез с теми понятиями об обществе, которые внедряло советское государство. Социальные проблемы, усугубившиеся в годы войны, не снимались все 1920‑е, не поддаваясь масштабным государственным реформам и влияя на направление социальной политики. К концу НЭПа серьезные финансовые трудности, равно как и политические приоритеты, связанные с ростом промышленности и рабочего класса, а также сопротивление со стороны той части населения, которая оставалась под влиянием «пережитков прошлого», подтолкнули государство к тому, чтобы переложить большую часть социальной ответственности на семьи; одновременно государство запустило процесс стремительной индустриализации и коллективизации. Законодательство, принятое в 1936 году, кодифицировало эти изменения, усложнив процедуру развода, запретив аборты и подталкивая женщин к тому, чтобы они продолжали трудиться и при этом рожали побольше детей. Эти меры возлагали на женщин все более непосильное двойное бремя, одновременно подтверждая важность семьи как института советского общества. Более того, попытки повысить рождаемость за счет криминализации абортов и поддержки многодетных семей, в сочетании с провалом социализации домашнего труда, привели к тому, что семья не «отмерла», как то предрекала социалистическая идеология, но стала неотъемлемым элементом советской системы [Goldman 1993: 342-343; Hoffman: 97-98][358].

При этом, наряду с колоссальными общественно-политическими изменениями переходного периода, существовала глубинная преемственность в отношении к женщинам и их роли в обществе. При том что кооптация государством традиционной семьи отражала в себе неуклонное стремление к построению коммунизма, в нем же прочитывался и более масштабный процесс «культурной революции», в рамках которого дореволюционные ценности видоизменялись с целью приспособить их к потребностям советского государства. Анализ и толкование женской преступности, предлагавшиеся криминологами во время переходного периода, включали в себя и сохраняли традиционные представления о том, что женская преступность и женская жизнь сосредоточены в сфере способности к продолжению рода. Даже подчеркивая общественно-экономические причины женской преступности и предрекая ее рост, криминалисты делали упор на женской физиологии и в особенности — на репродуктивной функции как на факторе, который способствует женской противоправной деятельности или усугубляет ее. Подобная преемственность, в сочетании с политическими требованиями и экономическими нуждами, привела к созданию гендерной иерархии, которая сохраняла в себе «традиционный» патриархальный подход к женщинам в советском дискурсе и формировала понимание того, какое положение женщине приличествует занимать в советском обществе — да, собственно, и какое поведение приличествует всем советским гражданам.

Взгляды криминологов на женщин отражали в себе и конкретизировали более общие советские представления об обществе и общественных отношениях. Особо примечательно, что связь, которую криминологи проводили между «примитивными» (то есть действующими по зову физиологии) преступницами и «отсталостью» на селе, стала весомым фактором большевистской антипатии к крестьянству. Приписывая женской преступности «сельский» характер, криминологи способствовали «феминизации» сельской местности и усилению гендерной и классовой иерархий в советском обществе. Исследователи отмечают наличие тех же тенденций в советской пропаганде. Например, В. Боннелл пишет, что к началу 1930‑х образ крестьянина как типичного представителя села был замещен женским образом колхозницы. Боннелл утверждает, что это «было признаком нового гендерного дискурса, посвященного деревенской жизни, в котором образ крестьянства как общественной категории феминизировался» [Bonnell 1993: 79][359]. Криминологический анализ женской преступности наводит на мысль, что подобное отношение к крестьянству и к женщинам не ограничивалось лишь областью пропаганды. «Феминизация» села стала центральным элементом криминологического дискурса еще до революции и сделалась для профессионалов удобным способом объяснения стойких различий, которые они наблюдали в уровнях мужской и женской преступности. С ее же помощью можно было дистанцировать крестьянство (и женщин) от современной советской жизни; для исследователей она была показателем того, что необходимо принимать решительные меры (такие как политика коллективизации), чтобы сломить сопротивление этого населения переменам. При том что криминологи, как правило, предпочитали идти по пути перевоспитания и просвещения, а не насилия и репрессий, их отношение все равно помогло проложить путь для сталинской атаки на село, которая в полной мере началась в конце 1920‑х.

Акцент, который криминологи делали на «сельском» и «примитивном» характере женской преступности, также говорит о том, что место женщины в обществе они определяли в соответствии с традиционными представлениями о женской сексуальной и репродуктивной функции. Сохранившийся упор на женской «отсталости» и неспособности женщин в полной мере включиться в «борьбу за существование» отражал в себе определенную озабоченность по поводу тех более публичных ролей, которые женщинам предлагались в советском обществе. Подчеркивая, что женщины совершают именно «сельские» и «примитивные» преступления, криминологи отказывали женщинам в способности полноценно участвовать в современной (то есть городской) советской жизни, смещая суть своих выводов с конкретных общественно-экономических проявлений на абстрактные представления о женской преступности, при том что эти представления не учитывали реалий, в которых женщинам приходилось существовать в послереволюционные годы. Подобная гендерная иерархия подкрепляла патриархальный взгляд на женщин, отказывая им в праве на полноправное участие в жизни советского общества и тем самым снижая потенциально прогрессивное модернизирующее воздействие Октябрьской революции на женщин. Как отмечает М. Дэвид-Фокс, основным элементом широкомасштабной большевистской «культурной революции» всегда оставались попытки победить российскую отсталость[360]. Тем не менее, представления о женской преступности как по сути своей «сельской» и «примитивной», которые так и не были искоренены в риторике социалистических преобразований, наводят на мысль не только о том, что представление