История нравов России - Виталий Поликарпов

Маргинальный слой населения присущ любому (за редким исключением) обществу, дифференцированному на имущих и неимущих, богатых и бедных; это явление в более или менее развитом виде имело место «почти во всех фазах общественного развития» (177, 7). Понятно, что объем маргинального слоя и его влияние увеличивалось во время кризисного состояния общества — это характерно для кризиса античных городов–государств, Римской и других древних империй служит выражением упадка феодальных государств средневековья, абсолютистских монархий XVII и XVIII веков; не избежала этого феномена и Российская империя под конец своего существования. К маргинальному слою, например, в Римской империи относились те, кто стоял на самой низшей ступени социальной лестницы — рабы, разорившийся и неимущий мелкий люд, уличная чернь, «пролетариат» в античном понимании этого слова. Это был крикливый и пестрый мир уличных попрошаек, шарлатанов, проституток, служителей сомнительных культов и пр., великолепно описанный в Петрониевом «Сатириконе». Автор этого произведения римской литературы одел в насмешливое веселье весь нищий, маргинальный мир, но человеку, умудренному историческим опытом, легко угадать в нем предвестника надвигающейся катастрофы; и, действительно, Римская империя погибла. Этот маргинальный слой сыграл поистине зловещую роль и в судьбах нашего народа и нашей культуры, ибо на него были ориентированы некоторые слои российской интеллигенции, захватившие в итоге власть после падения царского режима.

Понятно, что нравы этого низшего, маргинального слоя сказались на жизни русского народа после революции 1917 года, когда на практике стали осуществляться, по выражению О. Платонова, «уголовно–троцкистские воззрения на русский народ» (205, 162). Поэтому рассмотрим в историческом ракурсе нравы «обитателей» социального дна Российской империи, чтобы знать их — это позволит понимать более четко историю нашего многострадального отечества. Ведь нравы «обитателей» социального дна в своеобразной форме фокусируют острые противоречия жизни общества, обнажают социальное зло в его неприкрашенном виде. Писатель прошлого века В. В.Крестовский в своем знаменитом романе «Петербургские трущобы» формулирует все эти больные вопросы так: «Отчего эти голод и холод, эта нищета, разъедающая в самом центре промышленного, богатого и элегантного города, рядом с палатами и самодовольно–сытыми физиономиями? Как доходят люди до этого позора, порока, разврата и преступления? Как они нисходят на степень животного, скота, до притупления всего человеческого, всех не только нравственных чувств, но даже физических ощущений страданий и боли? Отчего все это так совершается? Какие причины приводят человека к такой жизни? Сам ли он или другое что виной всего этого?» (134, 29).

Однако этот мир социального дна появился не сразу, когда–то его в таком виде не было на русской земле. О. Платонов подчеркивает: «Праздношатающийся человек без ремесла и без дела, по–нашему, тунеядец, был для Древней Руси явление довольно редкое. Такой человек мог жить либо на милостыню, либо воровством. Как закон, так и народное нравственное чувство давило его со всех сторон, не давая развиваться. Именно поэтому на Руси таких лиц было сравнительно мало» (205, 160). И хотя исторические хроники свидетельствуют о многочисленных нищих, которые жили при церквях и монастырях больших городов и получали по христианскому обычаю обильную милостыню, однако они представляли собою увечных инвалидов, калек, убогих и неспособных к труду лиц.

Вместе с тем, играя на чувстве милосердия русского народа, к этим сирым примазываются настоящие бездельники, лодыри и тунеядцы. Именно им московское государство объявляет войну — царь Федор Алексеевич издал распоряжение о том, чтобы способные трудиться нищие были определены на работу, а их дети учились всяким ремеслам. В 1691 году указывают забирать «гулящих» людей, которые, «подвязав руки, також и ноги, а иногда глаза завеся и зажмуря, и притворным лукавством просят на Христово имя», и отправлять их по месту жительства, и определять к делу. Если же они снова примутся за старое, то бить кнутом и ссылать в дальние сибирские города на казенные работы. В 1718 году Петр Великий издает указ, в котором говорится, что тунеядцев, пойманных в первый раз, бить батожьем нещадно, в другой раз бить на площади кнутом, посылать на каторжные работы (на шахты, рудники, и т. п.), баб — в шпингауз, а ребят — учить мастерствам (215, 151–152).

В 1736 году против тунеядства издается еще один указ: «Ежели из купечества и из разночинцев подлые неимущие пропитания и промыслов мужеска пола, кроме дворцовых Синодальных и Архиерейских и монастырских и помещико–вых людей и крестьян, а женска пола, хотя бы чьи они ни были, скудные без призрения по городам и по слободам и по уездам между двор будут праздно шататься и просить милостыню, таких брать в губернские и воеводские канцелярии, записывая по силе прежних указов отдавать на мануфактуры и фабрики; кого те фабриканты принять похотят, и давать им фабрикантам на них письма, дабы там за работу или за учение пропитание получали и напрасно не шатались… и тем отданным на мануфактурах и фабриках быть мужеска пола до 5 лет, а по происшествии 5 лет отпускать их с пашпортами». По указу 1753 года «шатающихся и бродящих по миру» мужчин–тунеядцев, годных в военную службу, велено отдавать в солдаты, а негодных — на фабрики без указания срока их пребывания там (215, 180).

Однако никакие репрессивные меры не могли воспрепятствовать концентрации в больших городах лодырей и бездельников, которые не хотели трудиться и пребывали в праздности. Мир социального дна, начиная с первой половины прошлого века, когда в России стал стремительно ускоряться процесс капиталистического накопления, пополняется безработными, опустившимися и другими обездоленными лицами. Контраст между богатством и бедностью становится поистине ошеломляющим, что влечет за собою рост пьянства, преступности и проституции. Публицисты начала 1860‑х годов много внимания уделяли пугающим темпам падения «общественной нравственности»; они, например, обращали внимание на «промышленный характер» разврата: «Нередко, — писал сотрудник журнала «Время», — даже мать продает в разврат свою дочь из–за гнетущей бедности» (54, 65). Иными словами, нравы мира социального дна зависят от общественных условий, господствующих в императорской России, от резкости социальной дифференциации.

Не следует забывать, что и крепостничество наложило свой отпечаток на нравы социального дна; это особенно ярко видно на примере блудниц, или куртизанок. В допетровскую эпоху православная церковь проповедовала длительное воздержание от греховных «соблазнов», причем эти нравственные проповеди против проявлений сексуальности находили отклик в сердцах прихожан. Кстати сказать, представление о «блуднице» эволюционировало: в московскую старину вначале под блудницей понимали девицу, осмелившуюся до брака вступить в интимную связь, и вдовицу, привечавшую мужчин, а потом стали называть и замужних женщин, «поймавших чюжого мужа» (85, 16). Блуд осуждался и не случайно в «Домострое» говорится о том, что муж должен свою жену любить, что любодеев и прелюбодеев бог осудит. К тому же следует помнить, что сексуальные прегрешения подлежали наказаниям, причем в отношении ряда проступков (за исключением сожительства или изнасилования) строгость наказания на практике зависела от пола. Иными словами, в московскую старину, как и в чужих странах, для нравов общества был характерен «двойной стандарт» — различные нормы сексуального поведения для мужчин и женщин. Это значит, что внебрачные и добрачные связи женщин наказывались гораздо строже, тогда как любовные похождения мужчин, хотя формально и осуждались, в действительности повышали его общественный престиж.

Прелюбодейство было известно на Руси давно, достаточт но заметить, что Китай–город (торговая часть Москвы) был заполнен не только купцами и ремесленниками, но и девицами легкого поведения или как их тогда называли в народе, «прелестницами». Интересно, что их любимым местом служила идущая от Кремля улица, на которой жили и работали иконописцы. Ряды этих «прелестниц» пополняли крестьянки, испытавшие «любовь» своего барина и наскучившие ему; этот источник пополнения рядов проституток не иссякал вплоть до отмены крепостного права.

Феодал, бывший почти полным властелином в своих поместьях, беспрепятственно развращал крестьянских жен и дочерей, опираясь и на пресловутое право «первой ночи» (оно господствовало и в феодальной Западной Европе), и на прямое насилие. Упоминавшийся выше Л. Шишко в своих исторических очерках рассказывает о некоем русском помещике, который наездами посещал свои владения и, требуя у управляющего заранее подготовленный список всех «созревших» крестьянских девиц, проводил с каждой одну ночь. Исчерпав список, он закладывал лошадей и ехал в другую деревню. Другой крепостник во время вечерних прогулок по своим владениям стучал концом палки в окно какой–нибудь крестьянской избы. Услышав стук, из дома выходила самая красивая и молодая женщина и на два–три дня пропадала в барской опочивальне. Наскучившие барину наложницы зачастую пополняли ряды городских «прелестниц», чья жизнь была полна приключений (163, 84–85).