Офицерский гамбит - Валентин Бадрак

И вот теперь Гела перестал являть собой твердыню национальной гордости, перестал быть ребячливым скоморохом и грозным воякой, перестал быть вообще кем-либо… Игорь Николаевич знал, что должен посмотреть, что там под плащ-палаткой. Но и знал также, что если посмотрит, то в дальнейшей жизни будет не раз вспоминать об этом эпизоде как об одном из самых жутких мгновений. Но и не успокоится, если не посмотрит. И он решительно приподнял край плащ-палатки, чтобы тут же отшатнуться. Стройное, статное тело грузинского офицера было цело, зато голова была совершенно изувечена. Игорь Николаевич с неподдельным ужасом уставился на то, что осталось от лица человека, который еще вчера был здоров, бодр и полон планов о безоблачном, счастливом будущем. Части головы не было вообще, она была как бы срезана на уровне правого глаза. А в месте разлома черепа была видна страшная смесь из почерневшей крови, темно-желтых, застывших мозгов и торчащего клока черных волос, кажется, с осколком черепа. И при всем этом с шокирующей четкостью выделялся волевой подбородок воина с торчащими на нем темными волосками. Зрелище это было ужасное и удручающее. Но еще более страшным был вид правого глаза, вернее его пустой, черной, запекшейся глазницы. Мертвый Князь походил на свирепое, поднявшееся из могилы чудище из фильма ужасов. Дидусь не испытывал ужаса, он был преисполнен сожаления и новых сомнений. «Зачем?» – сам по себе возник вопрос, который в равной степени мог относиться и к Геле, и к нему самому. Зачем Гела-Князь оказался тут? А зачем он сам оказался тут? И разве не могло случиться наоборот, чтобы Гела ходил вот так, оглядывал убитых, и нашел его?! Хотя вряд ли, ведь у него нет такой наколки, почему-то с грустью подумал полковник. Командир полка с тяжелым чувством отпустил полу плащ-палатки, и она накрыла тело воина, который, может быть, был национальным героем, а может, погиб нелепо и случайно от гигантского осколка мины. Игорь Николаевич поспешил убраться с этого гиблого места, претендующего на музей уродства. Смешанные чувства Цезаря при виде отрубленной головы своего противника Помпея были мелкими переживаниями по сравнению с тем потоком противоречивых эмоций, которые нахлынули вдруг на Игоря Николаевича.

С угрюмой молчаливостью командир полка забрался в БТР и дал команду отправляться в передвижной штаб части. Только сейчас, увидев труп своего бывшего товарища, оказавшегося волею случая по ту сторону баррикад, он ощутил бремя многих лет почти непрерывной войны, внезапно почувствовал, как отвратительная усталость навалилась на него и придавила к земле гигантским валуном. Это была какая-то странная, не физическая усталость. Неведомое ранее, но все более острое и более частое напоминание о безысходности, тщетности и тупиковости войны, а значит, и самого его существования. Игорь Николаевич не мог вычислить причины этой усталости, но чувствовал, как внутри его естества начало проявляться доселе притупленное неприятие зла. Он воевал на этой земле в конце 92-го – начале 93-го, а теперь середина 2008-го, и совершенно ничего не изменилось. Лаборатория человекоуничтожения работала все так же безукоризненно, безо всяких сбоев. Сменились хозяева, но и появились новые воины. Могучие и безотказные внешне, но с привитыми холуйскими повадками внутри. Как будто их взращивали в пробирке для очень определенных целей, для войны. И Игорь Николаевич чувствовал, что ситуация не изменится еще десятки, а может быть, и сотни лет, с той только разницей, что его место займут другие, взращенные, может быть, в Сибири или на Дальнем Востоке, здоровые и сильные мужчины. Он чувствовал внутри себя растущие противоречия. Он все еще был выносливым, зорким и крепким, одно его имя наводило страх во всем регионе. И в то же время он был истощенным бессмысленностью борьбы, несмотря на весь ее сиюминутный азарт, ему казалось, что, глядя на себя со стороны, он видит маленький, никчемный отрезок на луче бесконечности. И это ощущение беспомощности, крохотности своего мира лишало его опоры и смысла дальнейшего движения по тропе войны.

Да, он достиг признания и даже некоторой славы в своих военных кругах. Он стал наконец командиром полка, приняв вооруженный организм от Бешеного Карлика, от Паши Кандыря, умевшего веселить народ, но не сумевшего стать командиром крупного калибра. Он, полковник Дидусь, может гордиться собой. Как его только теперь ни называли: Дед, Кажан, Каракурт, Черный Паук, Черный Полковник ВДВ… И что же? Это тешило самолюбие? Да, это правда. Он и превратился в мудрого, очень предусмотрительного паука, почти неуязвимого в этих горах, в которых опасность теперь знал на ощупь, на запах, понимал тонкой тактильной, неведомо откуда появившейся интуицией. С ним не боялись ходить на боевые задания люди – он выводил их из тупиковых, безнадежных ситуаций, сохраняя жизни подчиненных там, где другие этими жизнями беззастенчиво жертвовали, ссылаясь на невозможность. «Кто хочет, тот ищет возможность, а кто не хочет, тот ищет причину», – привычно одергивая плечи, с суровым назидательным видом повторял он теперь командирам помладше.

Но в итоге все равно ничего не изменилось! И самое страшное, что он знал это лучше остальных. В итоге все эти неимоверные усилия, вся солдатская и офицерская кровь, весь пот – все предпринято для примитивного обслуживания нескончаемого политического блуда. Порой у него начинало мутиться в голове, щеку передергивала уже ставшая привычной судорога – его новое приобретение в виде удручающего тика, над которым он не имел воли. Она напоминала, что сам он не вечен, в то время как война неправдоподобно вечна и в этом, может быть, схожа с искусством. Он без улыбки, с усмешкой вспомнил, как однажды соседка приучала сына к красоте при помощи входящей в Ставрополе в моду арт-терапии. А он тогда с насмешкой сказал, что все это глупости, и достаточно одного сеанса военной терапии, нет, терапии войной, чтобы разрушить все прежние представления о мире красоты и гармонии. И ведь верно сказал, потому что война – лучшая из всех известных человеку терапий! Полковник, затягиваясь сигаретой, с тоской подумал, что стремление к разрушению невозможно искоренить в человеке, что оно стало неотъемлемой частью его естества, вросло в гены, врезалось в сознание, опутало осьминожьими щупальцами бессознательное. Только теперь, через полтора десятилетия после предыдущей грузино-абхазской войны, красными углями тлевшей и снова, казалось бы, неожиданно разгоревшейся, он подумал о себе как о посвященном, постигшем наконец тайный, мистический, ранее скрытый смысл человеческого самоуничтожения. Теперь Игорь Николаевич открыл в себе провидца, ибо всегда знал, что эта война повторится; она сознательно поддерживалась в готовности вспыхнуть в любой момент. И Дидусь хорошо знал, где находится кнопка управления этой войной – там же, где и кнопка управления им самим. Игорь Николаевич подумал, что чудесным образом сумел внедриться в цикл человеческого бытия. Но как только вспышка озарения создала на внутреннем экране четкие образы, как только ему удалось восторженно заглянуть за тайно влекущую амальгаму, тотчас новая, показавшаяся очень страшной, мысль пронзила его насквозь. «Из праха ты вышел и в прах обратишься! Помнишь ли об этом?! И сделал ли что, чтобы оставить по себе какой-нибудь светлый отпечаток, а не только черно-кровавый след?!» И Игорю Николаевичу стало жутко…

2

День перед подачей рапорта на увольнение оказался самым тяжелым за всю сознательную жизнь командира полка. В душе было холодно и просторно, а все внутренности, все мысли и все ощущения казались скованными прозрачной, скользкой и неимоверно твердой прослойкой льда. Но то не была паника. Он давно твердо установил для себя еще с курсантских времен: ни одного решения в состоянии паники! Дидусь как будто видел себя, застывшего, закованного в льдине, со стороны, под углом зрения пикирующей птицы. Кем он стал? Полковник, командир полка, заслуженный боевой офицер. Не получивший не раз обещанного Героя России, хотя ждавший этой награды. Да мало ли кто кому чего обещал… Ему сорок один год, и тридцать восемь лет выслуги. Тридцать восемь – на двадцать три календаря. Потому что на войне – год за три, да и в ВДВ мирного времени – год за полтора. Вместе с войной, если растянуть все в одну воображаемую ленту, он прожил пятьдесят шесть. По меркам военного времени – пора на списание. Но по мирным замерам – еще можно было бы служить да служить, можно и генералом стать… А он теперь своими собственными руками собрался разрушить все то, к чему стремился, уничтожить свою мечту, самостоятельно взорвать построенный своими руками дом. Нужно будет свою жизнь начинать сначала, с белого листа. Но разве не стремится человек, едва родившись, навстречу своей смерти? «Ох, как не хватает мне Вишневского, тот мог бы произнести нужные слова, чтобы ты сам мог убедиться – решение верное, – размышлял он, – но ведь ясно и так…» Вспомнил вдруг, как Андрей Ильич как-то заявил: «Мы все пыжимся, пыжимся, все утраиваемся, а человеку-то все равно с головой хватит метр на два». «А ведь прав, черт эдакий!» – откликнулся откуда-то из глубины голос его истинного «Я», честный и непредвзятый. Вишневский погиб два года назад, будто бы по собственному расписанию. Игорь Николаевич и без того был полон ощущения, что Андрей Ильич не вернется с этой войны. Ну потому что некуда ему было возвращаться. И незачем… И подсознательно Дидусь не то чтобы ждал, но просто был готов к такому исходу. Командир вертолетного полка был прямой противоположностью Кержену – командиру артиллерийского. Этот готовил себя к другой, новой жизни вне войны и потому жил. Тот же шел на предельный риск, играл со своей жизнью, как порой ребенок играет с едой. Одного только не ждал Дидусь – банальности человеческого исхода. Он ожидал чего угодно – разрыва вертолета на части от пущенной зенитной ракеты, от бесчисленных очередей разъяренных боевиков, от чего-то ужасного, вызванного войной. Но непокорный, противоречивый Вишневский погиб просто и до глупости тривиально – его вертолет упал от перегруза, то есть из-за его личного презрения к нормам безопасности. Каждый получает лишь то, на что себя программирует, вспомнил Игорь Николаевич еще одно высказывание ушедшего боевого друга… И сам он тоже получает именно то, что заслужил. То, на что себя программировал и к чему тайно стремился.