Отвергнутые - Ярославия Кузнецова

и соседи, соприкасающиеся с ними стенами. Если она хотела пристыдить дочь этими слезами, то у неё ничего не вышло. Её наигранная истерика не вызывала в Мари ничего, кроме раздражения. Другое дело – взгляд отца. Он ненавидел поступок своей дочери молча, но для неё его молчание звучало громче любых слов. Влепить подзатыльник так, чтобы из глаз посыпались искры. Или наказать, лишив гулянок до самого выпускного. Или же отобрать телефон. Сделать хоть что-то, но не смотреть на неё вот так, исподлобья, прожигая взглядом своих синих выцветших глаз.

Однажды он разбил гитару. В тот вечер Мари толстой иглой сама себе сделала прокол над губой и вставила туда маленькую аккуратную серьгу-гвоздик с мерцающей стразинкой. Отец, противник даже слегка тронутых тушью ресниц, просто взорвался, увидев её пирсинг. Он называл её шалашовкой, требуя срочно вынуть свои шалашовские причиндалы из лица, иначе он вырвет всё это сам вместе с губой.

– Чтобы неповадно было! – грозил он пальцем, в ярости забрызгивая слюной стены кухни.

Мари держалась чуть поодаль. Его злость полыхала в нём так отчаянно, что ей казалось, если его слюна попадет на неё, то прожжёт дыру в голове.

– Ты довольна? – кричал он, обращаясь к своей жене. – Видишь, какого урода ты вырастила? Это всё результат отсутствия воспитания! Ну, ничего, я покажу тебе, как относиться к своей семье с уважением!

Он ухватился за деревянную ручку швабры и сделал рывок в сторону дочери, вжавшейся в угол кухни. Его глаза налились кровью, а кисти рук с хищно свернувшимися пальцами, затряслись мелкой дрожью, будто их свело судорогой. Он превратился в зверя, готового разорвать в клочья загнанную жертву. Теперь он был не просто тихим семейным тираном. Он стал загонщиком, почувствовавшим запах страха и прилив адреналина. Нет, сегодня воспитательный процесс не состоится. Такую прошмандовку учить уже поздно. Остаётся только приложить все силы к тому, чтобы вышибить чёртову дурь из её мозгов. Каждый день на работе он видит слишком короткие юбки, слишком обтягивающие джинсы, слишком открытые майки, слишком, слишком, слишком… На улице, в телевизоре, в интернете, в газетах – прошмандовки пробрались в каждую сферу социума. И вот сегодня они уже оставляют след в его собственном доме. Нет, этого он не потерпит никогда.

Раньше Мари не видела своего безжалостного отца в подобном состоянии. В этот раз он не находился в чётко осознаваемой ярости, нет. Он отключился, и его пустые глаза не отражали ни одной эмоции, кроме хищной злобы. И впервые за всю жизнь её тонкая и хрупкая мама встала на защиту своего ребенка. Она не делала этого никогда раньше, делая упор на том, что отец должен принимать в воспитании дочери ровно такое же участие, как и мать.

Молча поднялась она с кухонного диванчика и встала во весь рост прямо перед Мари, отгородив её спиной от разъяренного отца.

– Уйди, – прорычал он, резко треснув шваброй по подоконнику.

Деревянная ручка надломилась ровно посередине.

От резкого хруста Мари вздрогнула, испугавшись, что было бы с телом, если бы этот удар пришелся по ней. Свернувшись в клубок, она зажала уши ладонями и пронзительно заверещала, сотрясаясь от ужаса.

– Нет. Не уйду. Ты убьешь её, – услышала она спокойный мамин голос, сквозь собственный вопль.

– Папочка, прости! – закричала она, чувствуя, как по щекам стекают горячие слезы. – Прости, я всё сниму и больше никогда так не сделаю! Прости, пожалуйста, папа!

Обхватив ладонями голову, она упала на колени и захлебнулась слезами от страха, пережавшего поток кислорода. Дрожащей рукой попыталась вытащить пирсинг, ладонью другой руки по-прежнему прикрывая голову.

– Да пошли вы обе, – нецензурно выругался отец и отбросил в сторону своё орудие пыток.

– Это всё влияние твоей музыки! Кто, вообще, слушает этот грохот металла?! Они там все наркоманы, все спившиеся опустившиеся на дно твари, не несущие в себе никакой полезности! Они только разрушают тебя! Больше никакой музыки в моём доме! – зарычал он.

А через мгновение Мари услышала звук, разорвавший её напополам. Треск ломающейся гитары, на которую она работала всё лето, сидя у бочки с квасом. Даже спустя десятки лет она узнала бы этот звук из миллионов остальных, настолько душераздирающе он прозвучал. Жалобным звоном попрощались с ней струны перед тем, как умереть в руках беспощадного монстра. От этого звука внутри всё похолодело. Одним движением перемахнув через спинку кухонного дивана, она выбежала из кухни и ворвалась в свою комнату. Отец всё еще стоял там, на пороге, с гримасой надменности свысока наблюдая за реакцией дочери.

– Нет. Нет. Нет. Нет, – как заведённая повторяла она, бешено оглядывая обломки, разлетевшиеся по всей комнате. – Только не гитара. Лучше бы ты убил меня, но только не гитара.

Синие осколки лакированного пластика, в хаосе разбросанные по ковру. Её мечта. Её любовь. Её надежда. Её спасительница в трудные минуты переживаний. Её лучший друг и помощник. Её соратник. Её жизнь. Теперь от неё остались лишь жалкие останки и гриф, с сиротливо торчащими струнами.

– В следующий раз ты обязательно подумаешь трижды о последствиях перед тем, как решишься на спонтанный поступок, – растягивая губы в хищной ухмылке, больше похожей на звериный оскал, проговорил он нарочито медленно, будто наслаждаясь произведённым эффектом.

Упав на колени, Мари двумя руками сгребла все крупные осколки, до которых только смогла дотянуться и уткнулась лицом в разломанный гриф.

– Ты всё-таки убил её, – сквозь застывший в ушах треск ломаемой гитары, долетел до неё отрывок маминой фразы. – Оставь её. Сейчас она вряд ли захочет видеть тебя.

– Как будто это меня волнует, – усмехнулся отец. – Она мой ребенок, пусть знает своё место.

– Ты ведешь себя не как любящий отец, а как средневековый дикарь, – долетели из-за закрывшейся двери до Мари её слова. – Она не только твой ребёнок. Она ещё и человек. Странно, что ты постоянно забываешь об этом.

Два дня она просидела в шкафу на чемодане, лбом уткнувшись в синий гриф с острыми обрывками струн. За это время мама убралась в комнате, выбросив обломки гитары и пропылесосив комнату несколько раз, чтобы Мари не поранилась ненароком о мелкие частички, застрявшие в ворсинках ковра. Её дочь принципиально не желала покидать шкаф, наслаждаясь собственным одиночеством и переживая первую потерю в своей жизни. В детстве она часто закрывалась наедине с собой в глубине углового шкафа, который снаружи казался крохотным, но внутри легко могла разместиться целая сказочная страна. Пусть её ребенок давно превратился в подростка, но детские привычки порой невозможно вытащить даже из взрослого человека. На самом деле, это не так плохо,