Том 6. Вокруг света на «Коршуне» - Константин Станюкович

— Небось, он всю эскадру подтянет! — прибавил лейтенант.

— «Коршун» нечего подтягивать… «Коршун» и без адмирала в отличном порядке! — вступился за честь «Коршуна» мичман Лопатин.

— Знаю; но у него, господа, и не ждешь, что ему вдруг не понравится.

Молодежь слушала, несколько смущенная, но старый штурман подбодрил всех, заметив с улыбкой:

— Не так страшен черт, как его малюют. Я знаю Корнева. Тоже плавал с ним.

— Ну и что? — спрашивали со всех сторон.

— Горячка — это верно… Лодырей не любит — это тоже верно; но зато добрейший человек, в сущности… Я, по крайней мере, знаю, что из-за него никто не пострадал.

— Он, верно, на флагманском корвете, который идет сюда, будет плавать? — спросил кто-то.

— Он-то? — и Степан Ильич усмехнулся и прибавил: — Не таковский! Он на всех судах эскадры переплавает, чтобы поближе ознакомиться с судном и с офицерами… Наверное, месяц-другой посидит и на «Коршуне».

Ашанин разговаривал с доктором, мало обращая внимания на толки о «беспокойном адмирале». Он передавал свои впечатления о канаках и каначках, о прелестной прогулке вечером, и они условились на следующее утро съехать вдвоем на целый день: Федор Васильевич был свободен — ни одного больного у него не было в лазарете, и Володя тоже — на якоре, с разрешения капитана, офицеры стояли вахты посуточно. Они сперва осмотрят город, а потом отправятся за город — в знаменитые апельсинные рощи, а потом в живописное ущелье, оканчивающееся обрывом над океаном, откуда вид восхитительный. По крайней мере так говорили местные жители.

Ужин уже приходил к концу, как в залу вошел ревизор и, присевши к столу, заказал себе ужин и велел подать шампанского.

При виде ревизора веселое настроение Ашанина исчезло. Он вдруг сделался мрачный и бросал свирепые взгляды на ревизора.

— Что с вами? — спросил доктор.

— Вы разве не знаете, что сделал со мной этот отвратительный дантист?

— Какой дантист? У нас не один! — улыбнулся Федор Васильевич.

— Первушин.

— Ничего не знаю.

— Вы разве не на катере съехали на берег?

— Нет, на вельботе вместе с капитаном…

— Ну, так слушайте, Федор Васильевич!

И Володя, снова взволнованный при воспоминании об обиде, рассказал, что сделал с ним ревизор.

— Плюньте, Владимир Николаич.

— Нет, я так этого не оставлю, Федор Васильевич. Такого нахала надо проучить: он не в первый раз устраивает мне пакости. Я не обращал прежде внимания, а больше не могу.

— Что же вы хотите делать?

— Я ему при всех скажу, что так порядочные люди не поступают.

— Бросьте. Охота вам поднимать историю. Он пожалуется на вас капитану, скажет, что вы дерзки со старшим… Точно вы не знаете Первушина?

Но возбуждавшийся все более и более Володя не слушал Федора Васильевича и, чувствуя неодолимое желание «оборвать» ревизора, вздрагивавшим голосом крикнул ему через стол:

— Степан Васильевич!

— Что вам угодно, господин Ашанин?

— Мне угодно узнать, отчего вы не подождали меня минутку на катере, несмотря на то что вестовой доложил, что я готов! — вызывающим тоном продолжал Володя, внезапно бледнея.

Наступило общее молчание.

— Я не обязан всех ждать… Вольно вам было опаздывать!

— Одну минуту не могли подождать? Значит, не хотели?

— Хотя бы и не хотел. Это не ваше дело, и я попрошу вас прекратить этот разговор! — проговорил ревизор, возвышая голос.

— Вы не имели права не хотеть. Катер для всех офицеров, не для одного вас…

— Прошу не забываться, господин гардемарин Ашанин. Вы — дерзкий мальчишка!

— А вы — невежа, господин Первушин! — крикнул Володя. — И я знаю, почему вы стараетесь при всяком случае сделать мне неприятность: потому что я вас считаю дантистом… Вы бьете матросов, да еще не имеете доблести делать это открыто и бьете исподтишка…

— Молчать! Как вы смеете так говорить со старшим в чине! — крикнул, зеленея от злости, Первушин.

— Молчите сами! Мы здесь на берегу, а не на корвете! — крикнул в свою очередь и Володя.

Первушин видел со всех сторон несочувственные взгляды, видел, что большинство офицеров на стороне Ашанина, и примолк, усиленно занявшись едой.

— Ну, так и знайте, он теперь на вас рапорт подаст! — тихо заметил доктор.

— Черт с ним, пусть подает!

Старший штурман, Степан Ильич, не терпевший никаких ссор, хотел было примирить поссорившихся и с этой целью уговаривал и ревизора и Володю, но оба они решительно отказались извиниться друг перед другом. Ревизор даже обиделся, что Степан Ильич сделал ему такое унизительное предложение: извиниться перед гардемарином.

— Отлично вы его осадили, Владимир Николаевич, — сочувственно говорил Ашанину мичман Лопатин, когда все офицеры в полночь возвращались на катер.

— Ловко вы задали ему «ассаже»! — одобрял и гардемарин Кошкин, — а то эта скотина слишком много воображает о себе!

На следующее утро, когда доктор с Ашаниным собрались ехать на берег, старший офицер подошел к Ашанину и позвал к себе в каюту.

— Садитесь, — проговорил он, указывая на табуретку.

И когда оба они уселись, Андрей Николаевич, видимо озабоченный и огорченный, проговорил:

— Лейтенант Первушин подал на вас рапорт капитану. Что там у вас вышло?

Ашанин рассказал, как было дело и из-за чего все вышло. Старший офицер внимательно выслушал Володю и заметил:

— Положим, ревизор был неправ, но все-таки вы не должны были так резко говорить с ним, хотя бы и на берегу… Худой мир лучше доброй ссоры, а теперь вот и открытая ссора… и этот рапорт… Признаюсь, это очень неприятно…

— Но я был вызван на ссору, Андрей Николаич. Лейтенант Первушин не в первый раз делает мне неприятности…

— Знаю-с… Он вас не любит… А все-таки… надо, знаете ли, на судне избегать ссор… На берегу поссорились — и разошлись, а здесь никуда не уйдешь друг от друга, и потому следует жить по возможности мирно… Я вам об этом говорил — помните? — еще когда вы поступили на корвет.

— Я помню это, Андрей Николаевич, и никогда ни с кем не затевал ссоры.

— А вот теперь ссора вышла… И этот рапорт! — поморщился Андрей Николаевич, взглядывая на лежавший у него на столике сложенный лист белой бумаги. — Я должен его представить командиру… Знаете ли что, Ашанин?

— Что, Андрей Николаевич?

— Не лучше ли вам извиниться перед Первушиным, а? А я бы уговорил и его извиниться. Тогда бы и рапорт он взял назад… Я вас прошу об этом… Я понимаю, что вам неприятно извиняться первому, тем более что виноват во всем Первушин, но пожертвуйте самолюбием ради мира в кают-компании… А я даю вам слово, что Первушин больше не позволит себе неприличных выходок… Я с ним серьезно поговорю… Сделайте это для меня, как старшего вашего товарища… И, наконец, к чему беспокоить капитана дрязгами? У него и без дрязг дела довольно.

Андрей Николаевич был, видимо, огорчен этой историей. Он боялся всяких «историй» в кают-компании и умел вовремя прекращать их своим вмешательством, причем влиял своим нравственным авторитетом честного и доброго человека, которого уважали в кают-компании. До сих пор все шло хорошо… и вдруг ссора.

И Андрей Николаевич так убедительно и так мягко просил, что Володя, наконец, уступил и проговорил:

— Извольте, Андрей Николаевич. Ради вас я готов первый извиниться…

— Вот спасибо, голубчик! Вот это по-товарищески!

И, просиявший, он крепко пожал руку Ашанина.

— Но только я извинюсь, так сказать, формально, а в сущности я все-таки не могу уважать Первушина…

— Это ваше дело. Быть может, многие его не уважают… Но только не следует показывать этого… Бог с ним. Он, вероятно, и сам понимает, что не ко двору у нас, и, может быть, уйдет… А пока не надо ссор… не надо…

Через полчаса после того, как Андрей Николаевич поговорил наедине и с Первушиным, Володя извинился перед ревизором и тот перед Ашаниным. Они пожали друг другу руки, хотя оба в душе остались непримиренными. Но зато Андрей Николаевич сиял и, вернувшись в свою каюту, изорвал на мелкие кусочки рапорт и бросил их в иллюминатор.

С этого дня Володя стал пользоваться особенным расположением Андрея Николаевича.

Двойка уже с четверть часа как дожидалась у борта, и доктор с Володей, наконец, уехали на берег.

III

Небольшая двуместная коляска, заказанная еще накануне в гостинице, запряженная парой небольших, крепких лошадок, дожидалась у пристани.

К некоторому изумлению доктора и Ашанина, на козлах сидел весьма приличный господин пожилых лет — по наружности англичанин или американец — в цилиндре на голове и с сигарою в зубах.

— Странный кучер! — проговорил Ашанин.

И, сомневаясь, за ними ли приехал экипаж, он по-английски спросил: