Жизнь Антона Чехова - Дональд Рейфилд

В сентябре Чеховы-старшие нашли наконец квартиру. Вскоре туда приехала Ольга Кундасова и прожила с ними несколько недель. Дважды у них побывал Суворин. Павел Егорович, ненадолго присмирев, описывал в письме Ване шумные споры между консервативным издателем и радикальной феминисткой — Суворин обозвал ее психопаткой. Затем Чеховым опять пришлось сменить квартиру, однако новое жилье оказалось дорогим и тесным. Восьмого октября Евгения Яковлевна писала Ване: «Мы 4 октября переехали на новую квартиру, Малая Дмитровка, дом Фирганг, особняк два этажа, 800 рублей. Наверху Антоша, Маша, а внизу две комнаты, папа и я, и столовая, милости просим к нам, накормят. Трудно тебе и скучаю, очень жаль, Миша 10 октября уехал в Ефремов, там поживет две недели, а оттуда его переведут в Алексин, там где-то за Серпуховом, от Антоши никаких известий нет, не знаем, где он, хотели Суворину послать телеграмму спросить, тоже не знаем, где Суворин, мы все очень перемучились, когда перевозились. <…> Машу жаль, ей скучнее всех. Я если и скучаю, то за вами, причитаю, разлетелись мои ясные соколы. Лика Мизинова в деревне вот уже две недели. <…> Феодосья Яковлевна чуть жива, у нее уж из рук все падает»[201].

В этой новой московской квартире Чеховы так и не обжились. При переезде грузчики сломали швейную машинку Евгении Яковлевны и повредили Машин гардероб. Александр из Петербурга урезонивал Машу: «Милейшая сестрица, что вы, точно переезжие свахи, перебираетесь чуть не ежедневно с одной квартиры на другую? <…> Где теперь обретается Антон, неизвестно никому. Вероятно, он не пишет и Суворину, иначе мы все давно знали бы <…> Что вас с матерью привязывает к Москве? В сущности, кроме долголетней привычки к месту — ничего. Переезжайте жить ко мне в Питер. Я уже говорил фатеру в Питере, но у него на этот счет существуют какие-то веские соображения»[202].

Наталья сделала приписку: «Дорогая Марья Павловна, я искренне жалею Вас, ведь Вы совершенно одни, но Бог даст, скоро приедет Антон Павлович и тогда начнется для Вас праздник». Получив из Владивостока телеграмму о том, что Антон возвращается, Маша воспряла духом. Мише она писала: «Квартирой мы очень довольны, устроились отлично, приезжай посмотреть. Третьего дня и вчера был у нас Суворин. Приехал он специально, чтобы предложить мне должность в его книжном магазине <…> в виде приказчицы <…> Я обрадовалась, конечно, но вспомнила, что Антон, быть может, будет не особенно доволен <…> Попросила подождать Суворина до приезда Антона»[203].

Литературная братия в отсутствие Чехова чувствовала себя спокойнее. За все это время под его именем было напечатано лишь несколько путевых очерков о Сибири. Драматург и редактор В. Тихонов записал в своем дневнике: «Какая могучая, чисто стихийная сила — Антон Чехов. <…> А сколько завистников у него между литераторами завелось <…> Но кто мне всех противнее в этом отношении, так это И. Л. Леонтьев (Щеглов): ведь в самой преданной дружбе перед Чеховым рассыпался, а теперь шипеть из-за угла начал. Бесстыдник!»[204]

«Петербург», крепкий трехсотфутовый пароход, построенный двадцатью годами раньше в Шотландии, Антону понравился. Груза и людей он вез немного — для ссыльнокаторжных обратной дороги с Сахалина не было. Покидая 19 октября Владивосток, пароход имел на борту 364 человека — в это число входила команда, а также солдаты и охранники, отслужившие срок на Дальнем Востоке. Американские китобои собирались сойти в Гонконге. Пассажиров в каютах было наперечет. Одним из них был иеромонах Ираклий, бурят по национальности, которого российские власти вызвали в Москву для доклада о его миссионерской деятельности среди гиляков и айно. Капитан появился на людях лишь однажды, во время сильного шторма в Южно-Китайском море, и велел пассажирам, имевшим револьверы, держать их заряженными, поскольку умереть от пули предпочтительнее, чем утонуть. Антон познакомился с мичманом Глинкой, сыном той самой баронессы Икскуль, которая обещала Антону составить на Сахалине протекцию и не сдержала слова.

В то время как Сахалин стал для Чехова воплощением колониального зла, Гонконг произвел на него совсем иное впечатление. Пароход простоял в порту около четырех суток. Антон писал об этом Суворину по возвращении: «Бухта чудная, движение на море такое, какого я никогда не видел даже на картинках; прекрасные дороги, конки, железная дорога на гору, музеи, ботанические сады; куда ни взгляни, всюду видишь самую нежную заботливость англичан о своих служащих, есть даже клуб для матросов. <…> Возмущался, слушая, как мои спутники россияне бранят англичан за эксплуатацию инородцев. Я думал: да, англичанин эксплуатирует китайцев, сипаев, индусов, но зато дает им дороги, водопроводы, музеи, христианство, вы тоже эксплуатируете, но что вы даете?»

Когда пароход пересек Южно-Китайское море, шторм утих. В первый день плавания на пароходе от пневмонии умер солдат, и его тело, завернутое в парусину, было брошено в море; 29 октября, когда они покидали Гонконг, такая же участь постигла еще одного солдата. Антон захандрил и потому мало что увидел в Сингапуре. «Я чуть не плакал», — признался он Суворину (что, впрочем, не помешало ему заказать в подарок своему патрону яванского пони).

Похороны в открытом море послужили толчком к созданию рассказа «Гусев» — первой вещи, написанной Чеховым за истекший год и повествующей о холодном безразличии природы к человеческой смерти. Этот рассказ объединил угрюмую философию «Скучной истории» с чутким восприятием природы в повести «Степь» и положил начало чеховской прозе послесахалинского периода. Рассказ подписан «Коломбо» — по месту, где был задуман. Проведя двое с половиной суток на Цейлоне, «где был рай», Антон воспрянул духом. Он ездил на поезде в Канди, где наблюдал процессию Армии спасения: «Девицы в индусских платьях и в очках, барабан, гармоники, гитары, знамя, толпа черных голожопых мальчишек, сзади негр в красной куртке… Девственницы поют что-то дикое, а барабан — бу! бу! И все это в потемках, на берегу озера». Другие вещи пришлись ему более по вкусу: «Я <…> по самое горло насытился пальмовыми лесами и бронзовыми женщинами. Когда у меня будут дети, то я им скажу не без гордости: „Вы сукины сыны, в свое время я имел сношение с черноглазой индуской… где? В кокосовой плантации в лунную ночь“». Этими достижениями Антон хвастался перед петербургскими друзьями. «Что прелесть, так это — цветные женщины!» — сказал он Ежову[205].

В Коломбо состоялась любопытная сделка. Антон и мичман Глинка наведались к торговцу животными, и каждый из них купил по ручному мангусту. Затем Антон побывал у него еще раз и вернулся с каким-то диким существом, которое, как его заверили, было самкой мангуста. С этими зверьками они вернулись на борт. Двенадцатого ноября корабль покинул Коломбо и тринадцать суток безостановочно шел по Индийскому океану. Мичман Глинка с Антоном прогуливали мангустов по палубе. В конце ноября пароход проходил Суэцкий канал, и по сему случаю Павел Егорович писал Антону: «Поклон Святой Палестине, в которой жил спаситель мира. Ты будешь ехать мимо Иерусалима». Дядя Митрофан так разволновался, что, по словам Георгия, «письмо [от Антона] <…> положил на комод и прикрыл шапкой, а сам ушел в церковь». Павел Егорович следил за перемещением Антона по карте. Накануне его прибытия в Одессу он писал Ване: «Антоша уже в Средиземном море. <…> Одно только думаю об Антоше, чтоб он благополучно возвратился. Такая разлука невыносима. Приезжай его встретить. Миша тоже приедет»[206]. Антон видел издали гору Синай и проплывал мимо острова Сантурини, который снабжал таганрожцев их любимым вином. Второго декабря пароход пришвартовался в Одессе. Проведя три дня в карантине, пассажиры сошли на берег. Антон, мичман Глинка, иеромонах Ираклий и мангусты сели в московский экспресс. Седьмого декабря Евгения Яковлевна с Мишей перехватили путешественников в Туле. Миша вспоминал:

«Антон обедал на вокзале в обществе мичмана Глинки <…> и какого-то странного с виду человека, инородца, с плоским широким лицом и с узенькими косыми глазками. Это был главный священник острова Сахалина, иеромонах Ираклий, бурят, <…> бывший в штатском костюме нелепого сахалинского покроя. Антон Павлович и Глинка привезли с собою <…> по комнатному зверьку мангусту <…> и, когда они обедали, то эти мангусты становились на задние лапки и заглядывали к ним в тарелки. Эти сахалинский иеромонах с плоской, как доска, физиономией и без малейшей растительности на лице и мангусты казались настолько экзотичными, что вокруг обедавших собралась целая толпа и смотрела на них разинув рты. „Это индеец?“ — слышались вопросы. „А это обезьяны?“ После трогательного свидания с писателем я и мать сели в один и тот же вагон и все пятеро покатили в Москву. Оказалось, что кроме мангуста Антон Павлович вез с собой в клетке еще и мангуста-самку, очень дикое и злобное существо, превратившееся вскоре в пальмовую кошку» 207 .