Набат - Цаголов Василий Македонович

Суетившийся снабженец, щупленький старикашка, бегал, только пятки подшитых валенок мелькали.

Склад оказался рядом, так что из здания не пришлось выходить на мороз. В просторном полутемном помещении длинными рядами возвышались до самого потолка уложенные в штабеля тюки. Возле них возились подростки.

Облепив тюк, они оторвали его от цементного пола, но удержать не смогли, и упали вместе с ним. Снабженец подбежал к ним, посмотрел поверх сползавших на кончик птичьего носа очков.

— Ребятки, глядите, какие молодцы пришли на подмогу. Степка, укажи чудо-богатырям, что делать, они мигом управятся. А сами топайте по домам, отдыхайте… Они вторую смену работают, — понизил голос старик, как бы оправдывая в чем-то мальчишек.

Тот, что звался Степкой, махнул рукавицей:

— Вот они, тюки. Пусть уложат по шесть в ряд и только, — потом, потеряв интерес к делу, обратился к снабженцу. — А талончики где обещанные?

Старик моментально ощетинился, покраснел.

— Та-та-талоны… Уговор забыли? Тюки-то не уложили. Нет вам талонов, сопляки еще курить.

Мальчишки, нахохлившись, поглядывали на Степку, и тот важно проговорил:

— Ну, погоди, хрыч.

И тут прорвало ребят:

— Как работать, так — большие, а как талоны — сопляки.

— Попросишь еще нас.

— Айда!

Степка, видно, был у них заводилой, свистнул залихватски и пошел валко, с независимым видом, а за ним — ребята. Старик опомнился, размахивая руками, закричал:

— Обождите! Фу, сорванцы, пошутил я. Держите, по пачке на двоих.

Заполучив заветные талончики, мальчишки вспорхнули стайкой, а снабженец вернулся к красноармейцам и упавшим голосом проговорил:

— Все-таки выбили из меня талоны, собачата такие. Вот не думал! Беда мне с этой пацанвой, — и тут у него вырвалось: — А они при чем? Ну, да ладно…

Красноармейцы работали молча, без обычных шуток и перекура. На что Яша, и тот ни слова не проронил. Снабженец появлялся неожиданно, носился по складу, приговаривая: «Ну и послал мне бог нежданно-негаданно богатырей». И снова исчезал ненадолго. Тюки уложили, снабженец проводил красноармейцев за проходную, просил приходить еще, как-никак, а фабрика работает для фронта.

Возвращались в часть вразброд, говорить никому не хотелось. У клуба их остановил голос диктора: «Продвижение немецко-фашистких орд к Москве продолжается. Враг рвется к столице нашей Родины… У нас есть силы, возможности сорвать коварный план врага. Под Москвой должен начаться его разгром!» Последние слова Левитана прозвучали так, будто наступление Красной Армии уже началось, и противник покатился на Запад.

В казарме красноармейцев встретил старшина. Сержант Веревкин доложил ему по форме, а затем спросил об ужине, на который они опоздали. Старшина велел сходить к нему в каптерку, там на подоконнике стоят два котелка с овсяной кашей на всех и по пайку хлеба. Сержант вызвал Яшу, и он, козырнув, кинулся в каптерку.

Но поужинать не пришлось: объявили тревогу. На этот раз боевую…

Застыли ряды перед казармой. Взводных вызвали к ротным командирам и, не успели те вернуться, как все уже знали: полк выступает на фронт. Ставилась задача: в ночь на вторые сутки выйти на исходный боевой рубеж.

На марше узнали о речи Сталина на торжественном собрании, посвященном годовщине Октябрьской революции.

— Ей-ей, а я думал, что начальство махнуло в Сибирь.

— Очумел ты.

— Ну, держись, немчура. Мы идем!

— Выкуси, фюрер. Чего захотел — Москву!

Рассвет застал колонну в трех километрах от передовой и, чтобы не раскрыться противнику, полк укрылся в покинутой жителями деревне, отстоящей от передовой километрах в пяти.

Первое отделение отдыхало в покосившемся дощатом сарае, с выбитыми взрывной волной окнами и дверью: шагах в тридцати чернела воронка, вокруг курились развалины.

После ночного марша бойцы дремали, кутаясь в шинели, чтобы согреться, потягивали кременчугскую махорку. Асланбек варежкой водил по стволу нового автомата. На весь взвод получили всего два, и один достался ему, как самому меткому стрелку. По этому поводу Яша, не скрывая зависти, бубнил себе под нос: «За что такое, внимание князю?»

Он сидел на ранце в излюбленной позе: закинув ногу за ногу. Вздохнув, извлек из-за пазухи сухарь, грыз, обдирая десны.

— Скажите на милость, мы должны прятаться от немцев в собственном доме, — рассуждал он.

— Кончай бузить, — одернул его кто-то из бойцов. — Не время.

— Кто это сказал? — отозвался одессит, привстав.

Все молчали, занятые своими думами, и он принял прежнее положение.

— Никто. Я так и знал, что мне послышалось.

— Ты, одессит — ясновидец, ну-ка скажи, докель будем заманивать ганса? — обратился к Яше сосед. — Не пора шарахнуть по нему?

— А, Петро, это вы собственной персоной?

Запихнув недогрызенный сухарь в карман шинели, Яша готов был съязвить, но осекся: у Петра было бледное, осунувшееся лицо, мешки под глазами, две глубокие бороздки обозначились вокруг потрескавшихся на морозе губ.

— Старики остались в деревне под Минском, — озабоченно сказал Петро. — Боюсь за них.

— Да зачем немцам твои старики? Что они революционеры, или, скажем, вот как я, члены МОПРа, — нарочито бойко сказал Яша, но дрогнувший голос выдал его, и он тихо добавил: — Да, под немчурой осталось много народу…

— Отец — коммунист, мать на выставку в Москву два раза ездила, медаль привезла. Она в области первая доярка, стахановка.

— У нас, братцы, своя тактика, — вмешался в разговор Веревкин. — Кутузов заманивал, заманивал французика, а потом голову отсек. Все делается по плану, не верю, чтобы не было у нас силы остановить Гитлера!

— Тактика… Так недолго Москву потерять, — зло произнес Петро. — Она же рядышком, поди километрах в ста.

Не выдержал Яша, вскочил, склонился над Петром.

— Ты… ты Москву не трогай!

Петро поднялся с земли, встал, широко расставив ноги.

— Душа болит, понял? Все отходим и отходим, будет когда-нибудь конец, уже пол-России оставили.

В душе Асланбек занял сторону Петра. Положил автомат на согнутые в коленях ноги, провел ладонью по короткому прикладу.

Идут и идут на фронт войска, а остановить немцев не могут. Значит, сила у них большая, если сумели подойти к самой Москве. Подумать только, Гитлер угрожает столице Советского Союза. Вот и они сегодня ночью займут рубеж. Смогут ли выдержать, удержать позицию? — Обязаны. А те, кто от самой границы отходят, — не обязаны были. Кто знает, будет ли он еще жив, когда мать получит его письмо? Не следовало ему писать, что едет на фронт, зальется слезами… Хотя пусть в ауле знают: сын Хадзыбатыра воюет, да и матери будет чем гордиться. Она, наверное, ночами не спит, ждет, о еде не вспомнит, говорит: «Нет, нет, я ни за что не притронусь к тому, что любят сыновья».

В сарае продувало, и Асланбек поднял воротник шинели.

— Читали про красноармейца Суража? Вот это герой! Он в одном бою четырех фашистов уложил, — произнес Веревкин, ни к кому не обращаясь.

— У нас на Урале… Как его там? Сажа, что ли? Одним словом, полно этой фамилии в моих краях, — сказал кто-то.

— Полно, полно, — оживился Яша, — в Одессе, может, полгорода.

— Ох и мастер травить ты, как я погляжу на тебя, — засмеялся Веревкин. — Сосед мне Сураж, на маслобойке мастером был. Чуть не женился я на его сестре. Чудная такая! С косичками, глаза голубые-голубые…

Асланбек поднялся и запрыгал на месте, согреваясь, подумал, что неплохо бы развести огонь. Осмотрелся. В углу сарая стояла бочка. Пнул ногой, и она откатилась.

Петро поднял бочку, без слов поставил на место.

— Э, что это? — нагнулся.

— Клад — на двоих! — крикнул Яша.

— Точно, — Петро потряс в воздухе тридцатками.

Но все остались безучастными к находке, и Петро запихнул деньги в карман шинели, но тут раздался голос Асланбека.

— Положи.

— Пропадет добро, — возразил Петро.

— Ну!