Разговоры в зеркале - Ирина Врубель-Голубкина

Т.Г.: У нас давно уже нет проблемы эмансипации от немецкого влияния, но применительно к Кафке и писателям его круга мы рискуем угодить в терминологический лабиринт. Как бы поточнее их назвать, какие бы подобрать определения? В отдельных справочниках о Кафке говорят как о чешском писателе, что, конечно, абсурдно на фоне всего того, что мы знаем об этом человеке. Пожалуй, проще всего назвать его евреем, который сочинял по-немецки и жил в Праге, – едва ли нам нужна более жесткая и конкретная дефиниция, ограничивающая полноту смысла и принадлежности.

М.Г.: Любопытно, что проблемы, о которой мы говорим сейчас, в средние века попросту не существовало. Тогда еврейский мыслитель мог преспокойно сочинять свои трактаты, допустим, по-арабски, но никому и в голову не приходило отрицать специфическую еврейскую укорененность этого человека, его причастность еврейскому национальному, религиозному и культурному лону. Почему бы такой ситуации не быть и сейчас? И более того, она зримо присутствует в наше время, в особенности на обломках различных империй, когда люди продолжают писать на «чужих» наречиях, не утрачивая своей национальной идентичности. И Кафка, по-моему, всецело отвечает этим «средневековым» представлениям. Он еврейский писатель, живший в Праге, которая вошла в его тексты, запечатлелась в них, так что они не могли возникнуть ни в каком другом месте.

Т.Г.: В Праге в то время вообще возник уникальный культурный симбиоз, являющийся ныне предметом довольно продуктивной ностальгии, ибо закономерно возникает желание сделать некие шаги в сторону этого баснословного культурного универсализма. Действует, например, весьма уважаемое и влиятельное «Общество Франца Кафки», интересы его не ограничиваются собственно литературой, но предполагают воссоздание гораздо более широкого культурного контекста, относительно которого, я повторяю, существует симпатичный и плодотворный сентимент.

М.Г.: Томаш, что ты можешь сказать по поводу культурной ориентации современного чешского общества и в первую очередь литературной интеллигенции? Насколько ощутимо американское или некое общеевропейское культурное давление и встречное желание во всем следовать иноземной культурной моде?

Т.Г.: Я не сказал бы, что такое желание доминирует или вообще сколько бы то ни было заметно. Скорее дает о себе знать интерес к чешской культуре – к тем ее линиям и направлениям, которые раньше были в тени, и не обязательно по причинам политической свойства, или неверно интерпретировались. Чтобы не быть голословным, назову конкретные имена. Например, поэт Иван Блатни: он в 1948 году эмигрировал в Англию и там сорок лет прожил в сумасшедшем доме, где сочинял стихи и выбрасывал их, но медсестра уберегла и спасла эти листки бумаги. Или Юрий Колар, принадлежавший к авангардному объединению «Группа 42», – лишь недавно опубликованы два его великолепных «Дневника», стихотворный и прозаический, являющиеся законченными художественными произведениями. Или Рихард Вайнер, поэт 30-х годов, впоследствии сгинувший, – его стихов просто не смогли прочитать в свое время, и причиной тому была не одна лишь идеология, но и непривычность эстетики. Я подчеркиваю, речь идет о целых значительных направлениях чешской литературы, только сейчас по-настоящему открытых чтению и анализу. Можно назвать еще и довольно заметное воздействие чешской католической литературы. Все эти веяния, на мой взгляд, влияют на нашу современную словесность гораздо существеннее американских поветрий, перед которыми в обществе нет никакого специального преклонения.

В.Р.: Будь я чехом, я обязательно выдвинул бы идею Чехии как своеобразного центра, универсальной смотровой площадки, расположенной посреди Европы, откуда открывается вид на Восток и на Запад. Такой идеальный обзор плюс соответствующие представления о своей национально-культурной миссии.

Т.Г.: Вы угадали, такие идеи действительно выдвигались после Второй мировой войны, в те краткие несколько лет накануне нескольких десятилетий коммунистического правления. В то время в ходу была мысль о том, что Чехословакия представляет собой мост между двумя сверхдержавами, Россией и Германией, и люди, стоящие на этом «мосту», в равной мере способны понять обе стороны. Рассуждали на сей счет намало, и идея моста или центра являлась предметом подлинной глорификации.

В.Р.: Мы с Сашей занимались поисками внеидеологических корней литературы – скажем, гастрономических или табачных. Так, русская литература ассоциируется с водкой, коммунальными квартирами и интеллигентскими кухнями…

И.В. – Г: В еще большей степени она связана с отсутствием водки…

В.Р.: Французская – с парижскими кафе и вином, латиноамериканская – возможно, с чашечкой очень крепкого черного кофе. Я хотел бы спросить о чешской литературе в связи с чешским пивом – я уверен, что, если выпить кружку этого пива, текст начнет развертываться на особый манер, в нем появится другая метафизика, иное понимание пространства и времени…

А.Г.: Здесь говорит национальная душа, национальная литературная психея…

М.Г.: А еврей, съев фала-фель, уже никогда не будет равен себе прежнему.

Т.Г.: (смеется): Вполне вероятно. Впрочем, едва ли мы далеко продвинемся на этом пути, хотя у Гашека и Грабала о чем-то подобном говорить можно. У Грабала это связано с его занятными речевыми «махинациями», которые, в принципе, можно соотнести со словесным потоком завсегдатая пивных.

А.Г.: Как относятся в чешском обществе к писателям-эмигрантам 1968 года? В России по этому поводу были большие дискуссии, и тех, кто не вернулся, нередко обвиняли в том, что западный комфорт они предпочли болям и бедам перманентно несчастного отечества.

Т.Г.: У нас тоже почти никто не вернулся. Кстати, у меня на сей счет был любопытный разговор с Максимовым, который в присущей ему манере говорил о невозможности возвращения в необольшевистскую Россию, где по-прежнему разгуливают на свободе бывшие гебисты, а потому он не может подвергать своих детей опасности. Но ваши-то, негодовал Максимов, чего не возвращаются: ведь у вас все идет нормально, и коммунистов у власти уже не видать? В целом же у нас сейчас нет проблемы отношения к эмиграции, потому что уже никого не волнует, где именно живет писатель – в Праге, Вене или Нью-Йорке. Тем более, что люди часто наезжают, а отсутствие прописки заметно облегчает ситуацию.

В.Р.: Россия – что это для чешского современного сознания? Страна третьего мира, грозный и непонятный медведь, в любую минуту готовый воспрянуть и повести себя очень по-своему?

Т.Г.: Настроения доминируют очень прагматические. Люди убеждаются в том, что нарушение хозяйственных связей по меньшей мере недальновидно, а в области культуры после революции 1989 года изменения происходят стремительно, причем особенно показательна в этом смысле молодежь, в чем я имел возможность убедиться, работая в гимназии. Юноши и девушки оказались крайне далеки от настроений своих родителей, для которых после советского вторжения все, связанное с русской культурой, представлялось провинциальным, варварским и опасным. Сегодня эти эмоции позади, но посткоммунистическая Россия тем не менее кажется страной, где в любой момент может произойти все что угодно…

Но, возможно, добавим мы от себя в заключение, именно в такой неспокойной, опасной и грозной стране и должен произрастать настоящий авангард – первый, второй и, хотелось бы думать, еще какой-то совсем небывалый? Может, именно там ему самое место? Мы воздержимся от ответа на риторический вопрос, передоверив право на сей ответ читателю.

«Зеркало» № 103, 1993 г.

Неофеодализм разгерметизированного пространства

Беседа Ирины Врубель-Голубкиной с Виктором Мизиано – директором центра современного искусства в Москве

Ирина Врубель-Голубкина: Как вы оцениваете сегодняшнее состояние российской художественной жизни? Что происходит в искусстве?

Виктор Мизиано: Мне кажется, что мы переживаем сейчас по-своему очень любопытный период, хотя и чрезвычайно болезненный. Речь идет о переходном времени, когда парадигмы какой-то эпохи, какого-то этапа себя исчерпали. Если говорить конкретнее, то речь идет о концептуальной традиции, причем не только о некоей эстетической тенденции, не только о тех или иных языковых формах – эстетике мусора, установке на деконструкцию и т. д., – а об этом типе сознания в целом, о типе опыта, которым жила эта ситуация в течение нескольких десятилетий; жила очень интенсивно, ярко, насыщенно и во многом питалась тем специфическим контекстом, той жизненной линией, которой она была очерчена. В момент перестройки, в момент вскрытия этого замкнутого круга все это очень ярко о себе заявило и выплеснулось на интернациональную сцену в лице своих ключевых фигур, стало феноменом интернациональным и на какой-то момент утвердило себя как некая инстанция репрезентирующей культуры страны. Но если говорить об актуальной сегодня московской сцене, то это новые фигуры, новые художники, которые появились уже после того, как все оказалось разгерметизированным и концептуальная традиция уже в сущности ушла на интернациональную сцену. Эти люди, естественно, ищут какой-то новой идентификации, мучительно ставят перед собой вопрос: кто они, что они, чему они, собственно, адекватны, с какими традициями связаны?