До встречи на небесах - Леонид Сергеев

— Давай, мол, кати домой! Хватит буянить! (мы сильно расстроились из-за загубленной выпивки).

Но странное дело, молодые люди стали смотреть на нас с укором, а их уважение к Снегиреву многократно возросло; они как бы говорили нам: гений имеет право на любые поступки, а вы, похоже, ему просто завидуете.

О сподвижниках резкач Снегирев отзывался бесцеремонно и круто, только что не бил их кувалдой:

— Берестов? Слишком литературный. Его не интересует жизнь людей, ему на все наплевать…

— Толкмаков (художник) из кожи лезет вон, хочет быть оригинальным, дурак…

— Козлов? Не сказки, а пастила. Малиновый звон запутался в оранжевых яйцах слона…

— Сапгира и Холина надо замочить. Они же были надсмотрщиками в лагере. И подбирают дружков по национальности. Дурь! Ну, мой отец был евреем, и что?! А я православный. Главное — язык, на котором говорит и мыслит человек (думаю, дело не только в языке, надо еще пропитаться русской культурой).

— Алексин — гнида, коммунист… Вылизал задницы всех секретарей горкома. Я ему говорю: «Ну, ложись перед ними на пол, и распластайся звездой…». Алексин и Михалков дельцы от литературы, им главное — ордена, заграничные поездки. Начальники!..

— Устинов. Хороший художник, но работает под дурачка, думает не видно…

Естественно, все это он бубнил за спиной главных героев — такой был смельчак. Ну, а ко всем незнакомым литераторам был нетерпим, при первой же встрече выискивал у них недостатки и петушился по каждому поводу. Написав это, чувствую — все злые духи из меня вышли, остались одни добрые. В заслугу Снегиреву надо причислить то, что он никогда не выпячивался, не лез во власть, а выступая (например, на выставках), был лаконичен:

— …Давно здесь не собиралось столько хороших людей. Предлагаю закончить выступления и всем пойти выпить. Там и договорим…

В середине восьмидесятых годов писателям для застройки выделили участки в Истринском районе. Снегирев не взял (у него был дом в деревне), а я взял. Место было болотистое (куда же еще писателей запихнуть — пусть осушают; другое дело члены ЦК — тем, пожалуйста, — в сосновых борах, на берегу Москва-реки); на моем участке то и дело появлялись гадюки — с ними воевал соседский кот (и всегда побеждал). Снегирев сказал мне:

— Не вздумай убивать гадюку! Приползут другие, отомстят, как пить дать.

— Не верю, — хмыкнул я. — У Брэма ничего не написано.

— Ты Брэма читал, а я со знающими людьми общался, — вскричал Снегирев. — Но если цапнет, сразу пей кагор. Две бутылки. И собак своих пои.

Повторюсь, Снегирев немало знал про животных (здесь он был мастак) — его устные рассказы о том, как молодые бегемоты играют с хвостами крокодилов и те их не трогают (боятся многотонных мамаш), или как совокупляются киты и осьминоги до сих пор пересказываются в компаниях как анекдоты. Но дома Снегирев никогда никакой живности не держал — такой любитель животных. Ну, и понятно, Снегирев имел немалые знания в области растительного мира. Когда я решил посадить на участке елки, он дал мне дельный совет:

— Прежде чем выкапывать дерево, пометь какой стороной оно стоит к солнцу, понял? Потом так и сажай. Иначе не приживется. Я знаю, что говорю.

В семидесятых-восьмидесятых годах чета Снегиревых зажила припеваючи: они получили большую квартиру в Астраханском переулке, их дочь удачно вышла замуж (оба хорошие художники), Снегирев каждый год издавал несколько книг (за одну получил диплом Андерсена, но не задрал нос), литфонд постоянно давал ему длительные командировки, выписывал безвозмездные пособия (за ними и за гонорарами ездила его жена, чтобы «Генка не пропивал деньги»). Он немало получил от коммунистов, но то и дело костерил их. Еще когда жил на Малой Грузинской недалеко от зоопарка, частенько цедил:

— Коммунисты довели зверей до голодухи. По ночам воют, ужас! А птицы подлетают к домам, воруют жратву с балконов.

С «перестройкой», как и многие из нас, оказавшись на мели, Снегирев ополчился на «демократов».

Однажды я сломал ногу и, будучи в гипсе, изнывал от безделья. Хорошо, выручил мой друг, издатель Валерий Шашин — предложил иллюстрировать сразу три книжки Снегирева, с оговоркой, что издательство переживает не лучшие дни, и гонорар выплатит только по выходу книжек. Я всегда соглашался на любые условия, а здесь просто безмерно благодарил друга.

Несколько месяцев я корпел над рисунками, как одержимый, и все это время мне названивал Снегирев — выспрашивал, когда он получит деньги. Нет, он не подгонял меня в работе — он хотел, чтобы я надавил на издателя. В сотый раз я объяснял ему, тупице, что издательство еле держится на плаву, просил не давить на Шашина, подождать, но все без толку — он, старое корыто, настырно продолжал «бомбить» меня, и все сомневался: стоит ли печататься за небольшие деньги, хотя это было его десятое переиздание, и в то время, когда вообще ни у кого ничего не выходило. Ну не старый осел?! Честное слово, в некоторые моменты у него появлялась легкая дебильность — да что там! — он становился тупой, как бревно.

К сожалению, издательство Шашина рухнуло, и книжки не вышли. Благородный издатель все же смог выплатить нам со Снегиревым небольшие деньги. Рисунки я раздарил приятелям, а со Снегиревым мы отметили наше «сотрудничество» в ЦДЛ. За столом он захрипел:

— Демократы строят бандитский капитализм. Но кто они, демократы-то? Бывшие коммунисты и комсомольские вожди! Перекрасились и все. Суки! Им все припомнится на Страшном Суде.

Здесь необходимо пояснение. Многие детские писатели в зрелом возрасте ударились в религию: Кушак, Мешков, Коваль, А. Иванов; даже окрестились члены партии Мезинов и С. Иванов — возможно, чтобы попасть в Рай. Снегирев всегда серьезно относился к религии: молился, соблюдал посты, ездил к священникам в Загорск и Оптину пустынь. Под старость он вообще отошел от мирской жизни и общался только с церковными людьми, в основном со старцами, и писал только о странниках и православных обрядах. (И заранее приобрел новый костюм, чтобы предстать перед Богом в приличном виде).

К семидесяти годам Снегирев превратился в развалину, в борова огромных размеров — объемом с пивную бочку и с каждым годом все больше раздавался в ширину; при такой комплекции он стал еще неотесанным психованным чурбаном, трухлявым пнем. Как я уже сказал, у него не все в порядке было с головой, но это не помешало ему незадолго до смерти сделать святое дело — написать книжку для детей «Божий мир». Этой последней книжкой он, бесспорно, увековечил себя, и перед Богом замолил все грехи, а перед друзьями и подавно.

Когда стану миллионером…

Прославленный друг мой Эдуард Успенский в жизни суетник, каких поискать, и когда смотришь на его фотографии, вроде, он и там дергается и кричит: «Главное, мужики, больше писать, пробивать свои вещи, утверждаться!». Какая-то чертовщина! Маленький, носатый, вертлявый, Успенский не пьет (хотя, вроде когда-то выпивал, и не слабо) и не курит, и за женщинами особо не волочится, ну разве что изредка (хотя заглядывается на них частенько), и понятно, близкими друзьями мы никак быть не можем, но все же считаемся друзьями, хотя за сорок лет, что знаем друг друга, виделись не более сорока раз — в среднем, по разу в год. Так что, скорее мы приятели. Что касается женщин, в молодости и зрелом возрасте Успенский все же за ними ухлестывал — прозаик Анатолий Членов мне не раз говорил:

— Мы с Эдиком развлекаемся с девочками. Присоединяйся к нам!

В ЦДЛ Успенский заглядывает редко — только по делам. Подозреваю, он презирает нас, алкашей и трепачей. Собственно, чего подозревать — вот вспомнил, пожалуйста! Я позвонил ему — надо было в чем-то помочь Обществу защиты животных. А он, не дослушав:

— Ленька, не морочь мне голову. Делай сам, не ленись. Потрать на это денек, поменьше выпьешь в ЦДЛ, здоровей будешь.

— Что ты мелешь? — говорю. — К тебе прислушаются, у тебя имя, а я для них ноль.

— Пойми, я разрываюсь на части, — отвечает. — Мне надо сделать то-то и то-то. А ты все вечера напролет просиживаешь в ЦДЛ. Удивляюсь, кстати, когда ты пишешь? — дальше он четко обозначил, куда надо пойти и что кому сказать, и заключил: —…Если надо подписать, я всегда готов, ты знаешь.

Вот так! Он давал понять, что всесильные, масштабные не занимаются мелочами, что для него всякие разговоры на отвлеченные темы — досадные помехи, что его бесценные мозги настроены на великие дела.

Успенский вечно спешит, носится, словно пришпоренный, словно у него сзади ракета; не говорит, а выдает пулеметные очереди (не успеешь переварить одно, как он уже шпарит другое), не может спокойно посидеть, поговорить с приятелями (дает понять, что он мастер и его время дорого стоит), даже не приезжает на похороны друзей — не хочет лишний раз тревожиться, эгоист, себялюб, негодник. Хотя, каких друзей?! У него только партнеры, ведь дружба это нелегкая ноша, дружить-то надо уметь, то есть жить не только собственной жизнью, а Успенский свое жутко плотное время не собирается транжирить попусту, он «делает дела»; он, напористый — да что там! — бешеный до истеричности — весь в делах; он как бы говорит: «у меня божий дар и я должен быть жесток».