В лесах Пашутовки - Цви Прейгерзон

ход. Борю никто не зовет, о Боре никто не беспокоится. Но ему и не нужны опекуны. Жуя на ходу яблоко, подросток делает несколько быстрых шагов и легко вспрыгивает на подножку.

Лиля забирается к себе на нары, и мать встречает ее сердитым выговором:

— Где ты бегаешь?! Совсем одичала!

Глаза у мамы красны от слез. Веселый, довольный Абка сидит на дедовском матрасе. Скудный завтрак: хлеб, селедка да чай. Семен Израилович Фельдман утешает маму умным разговором, цитирует Тору, вспоминает Талмуд.

— Что такое человек? — печально вопрошает он и сам же отвечает: — Полевая трава. Живет и умирает…

Дни его жизни тоже сочтены, смертельная болезнь пожирает легкие этого человека. Умен и начитан Семен Израилович, знает много всяких сложных вещей. Сейчас он держит в руке книгу рассказов Станюковича.

— Так уж устроен мир, соседка… Кто знает, может, так лучше и для него, и для вас. Неизвестно, как все сложится у тех, кто еще жив.

Фельдман разводит руками — и книгой Станюковича, заложенной пальцем на двухсотой странице. Мама молча жует хлеб и селедку. Снаружи нависло над миром низкое небо. Ветер нагоняет тучи — наверно, скоро хлынет, придется закрывать дверь и отдушины. На Урале много лесов, долин и промышленных городов. Как сложится жизнь?

Абка хватает за ногу куклу Мотю и яростно трясет ею в воздухе. Мотя болтается туда-сюда, Абка смеется. В теплушке пахнет чем-то кислым. Медленно стучат колеса.

После сорока дней пути эшелон прибывает в Свердловск. Здесь находится центральный эвакопункт, отсюда беженцев распределяют дальше на восток, кого в колхозы, кого на заводы. Распределения придется ждать как минимум неделю, но такова уж судьба беженцев — ждать, ждать и ждать. Вот только Боря ждать не намерен: ему надо в Ташкент. Очень кстати подворачивается поезд, идущий в сторону Новосибирска, и Боря не мешкая вскакивает босыми ногами на подножку.

Лиля смотрит на него с платформы, сидя на увязанных мамой узлах. Ей не хочется расставаться. Взгляды детей встречаются. Что читает мальчик в устремленных на него горячих черных глазах? Он и сам не знает, да и времени на раздумья нет. Поезд уходит, неторопливо втягиваясь в туманную паутину стальных путей и тупиков большого транспортного узла. Боря поднимает руку и кричит:

— Пока, Лиля! Еще увидимся!

Обычно он обращается к девчонкам не иначе как «корова», но Лиля на сей раз названа по имени — неслыханное дело!

До свидания! Как же они увидятся, если время и судьба вертят людьми, как игрушками, по своему разумению? Пройдут годы, родятся другие дети, будут другие вечера. Теми же останутся лишь звезды, поющие над свердловским вокзалом свою золотую холодную песню.

1946

Инвалиды

Памяти моей тети Ханчи, одной из шести миллионов

1

В начале века Рахеля сильно простудилась и потеряла слух. Ей тогда едва исполнилось десять. С той поры почти полностью пропали для нее звуки и шумы окружающего мира. Сначала к ней срочно доставили Энгерта — лучшего врача в Дилкове и его окрестностях; затем повезли в Киев и далее — в Петербург, а когда и это не помогло — в Берлин, к самым большим специалистам, какие только были тогда на свете. Увы, мир по-прежнему безмолвствовал в ушах этой черненькой девочки. Привезенный из Германии гибкий раструб позволял ей расслышать кое-какие звуки, но это громоздкое устройство оказалось настолько неудобным, что Рахеля пользовалась им только в самых крайних случаях.

Наглухо закрылся мир для Рахели, плотно законопатил все свои щели и слуховые оконца, и на лице ее застыло то особое вымученное выражение, которое так характерно для обиженных судьбой калек. Поначалу все выражали ей сочувствие, но вскоре привыкли к несчастью и перестали уделять девочке внимание. Единственный ребенок в семье, она была лишена общения с братьями и сестрами, а бывшие подружки-сверстницы оставили Рахелю одна за другой.

Летом, когда выезжали на дачу, Рахеля погружалась в волшебный мир запахов, цветов и солнечного сияния. Ее душа отзывалась каждому стебельку, каждой травинке, каждому деревцу. Молчаливые и безответные, они и стали ближайшими друзьями ее одинокой глухоты.

Семья проживала в захолустном городке Дилкове, что в Волынской епархии. Жизнь текла здесь потихоньку, если текла вообще. Не била она ключом и в близлежащей деревне Пашутовка, куда дилковцы выезжали на лето. Даже Бердичев, волынский Иерусалим, был далек от того, чтобы претендовать на звание большого шумного города. Никто тут никуда не торопился, не рвался в неведомые дали. И если этого правила придерживались здесь самые сильные и здоровые, то что уж говорить о калеках… Так или иначе, бездвижное спокойствие как нельзя лучше соответствовало окутавшей ребенка тишине.

Рахеля была симпатичной черненькой девочкой с выраженной еврейской внешностью, круглыми румяными щечками и грустными глазами. Прежде веселая и подвижная, после свалившейся на нее беды она почти перестала смеяться, да и редкая улыбка выходила печальной.

Отец семейства, представительный еврейский мужчина с густым басом и добрым сердцем, занимался лесоторговлей. Он много ездил по делам и никогда не возвращался без подарков для любимой дочки. Впрочем, со временем куклы и игрушки перестали интересовать Рахелю — она с головой ушла в чтение, в книжный мир фантазий и видений. Девочка свободно читала на двух языках — идише и русском. Она без разбора проглатывала сочинения Шомера[46] и литературные альманахи, книги Дюма и Андерсена.

Шли годы. Незаметно Рахеля превратилась в статную красивую девушку. Взгляд ее был по-прежнему грустен, лицо удлинилось, тяжелые черные косы отливали мерцающим блеском. Когда дочери исполнилось восемнадцать, отец стал подыскивать ей достойного жениха. Сваты и сватьи Дилкова, Пашутовки и других окрестных местечек без колебаний вызвались помочь состоятельному лесоторговцу, так что в возможных женихах не было недостатка. Увы, кандидаты отвергались один за другим. С точки зрения любящего отца, единственным парнем, который мог составить счастье Рахели, был Нахманке — сын его близкого друга из Кременчуга.

В те дни