Проводник электричества - Сергей Самсонов

Нежданова убито сидела на коленях перед бездвижным телом сильного плечистого мужчины — широкая грудная клетка, орденские планки, знакомый острый профиль, фиксирующий ворот. Варлам притронулся к плечу, она, закаменев, не отзывалась, лишь губы шевелились и ничего не пропускали; в глазах жил чистый, ясный смысл последнего вопроса — не страх, не истерика, не боль, не мольба, не отчаяние, а именно необходимость знать, есть ли тут кто-то, кто может сдвинуть дело с мертвой точки.

Проломись под Камлаевым, вздыбься разрывом под ногами земля, не так бы это сотрясло его, не так бы вынуло весь дух. Словно удар под вздох, вот этот взгляд, лицо ему сказали обо всем — что именно любовь у них, у этих двух, а не вот просто вздохи-перемигивания, так, что-то неопределенное и зыбкое, что может враз сломаться и уйти, не ненадежное, как мартовский ледок, «Сережа».

Нет, она заложилась и не сдвинется с веры в то, что любовь их не сгорит, все перетерпит, вынесет, дойдет до скончания войны… что только после этих бед все и начнется — жизнь, крепнущее, все прочнеющее счастье, с флотским борщом, растущим детским криком… вот как-то так, по-настоящему, не разорвать… конечно же, она неосудима, и он, «Сережа» вот, неосудим… наоборот, вся правота, последняя, святая, бабья, природная, — все в ней, вот у нее в глазах, горящих детски-материнским, собачьим требованием справедливости… она не отдаст, останется при нем последней, когда вокруг уже все отвернутся и скажут «кончился»… она им не поверит. А то, что у него, Варлама, внутри сейчас так безнадежно замертвело все, так это и должно быть так, и кто-то должен оказаться отбракованным… Не до того сейчас: природа собственная вмиг взяла Камлаева в тиски, вновь сделала машиной по починке человеческих устройств — если, конечно, навыка достанет и есть возможность что-то тут поправить.

«Что с черепом, товарищ?» — спросил он местного худого изможденного врачишку с угрюмой бледной физиономией. «Тут мы имеем вдавленную трещину, перевязали, зафиксировали голову, а дальше — плохо дело». — «Что? — Камлаев рявкнул. — Он тут лежит — вот это плохо дело!» — «Не ори! Пятнадцать минут как доставили в штольню твоего кавторанга и ко мне положили сюда». — «Ну а дальше-то что? Где хирургия? Почему не несут?» — «Куда? К кому? — простонал тот страдальчески. — Кто тут что может с этой головой? Вот так вот, нету никого! Вот был, да весь вышел. Пожилой человек, себя не щадил, стоял на ногах до последнего… прекрасный, героический товарищ. Ну ты пойми, я общий лишь хирург… ну кто туда полезет? Нет мастера. Чуть тронешь кость — и все, потоп. Ну что мне перед вами тут, в лепешку расшибиться?»

Варлам не медлил, пошел назад, петляя меж снарядных ящиков; десятка два живых и невредимых человек с «Менгрелии» толпой обступили рослого начсана с властными и хищными чертами крупного мясистого лица.

«Товарищ военврач второго ранга, — сказал Камлаев, протолкнувшись к начальственному голосу, — имею в экстренном порядке доложить: вот тут у вас на берегу сейчас есть кавторанг Борзыкин с черепной». — «Да-да, все, знаю. Но не располагаю специалистом». — «Считайте, что теперь располагаете». — «Что? Вы кто? Не знаю вас, простите». — «Камлаев, я общий хирург, но кончил специальные курсы». — «Какие курсы? Что вы тут несете?» — «Я полгода работал со значительным нейрохирургом Подольным вот здесь, в Севастополе, и не только ему ассистировал, но и он мне… и поэтому я настоятельно вас попрошу предоставить мне срочно возможность и средства…» — «Послушайте, Камлаев, я все, конечно, понимаю, ваше желание и ваше чувство к командиру, но тут же нужен опытный хирург. Одно неосторожное движение…» — «Борзыкин сам помрет, и без всяких движений. Готов взять ответственность». — «Да что вы мне — ответственность? У нас тут электричество вообще все время гаснет, работать постоянно приходится чуть не на ощупь». — «Дайте свежую кровь для трансфузии». — «Ух вы какой! Да ну и черт с вами — действуйте. Эх, жалко капитана!»

9

Шкирко приносит банку тушенки в солидоле, он жрет и выскребает ложкой донце, и пьет чифирь, и сердце бешено играет, толкая по жилам ударную порцию крови…

Пришла Нежданова: ее глаза Камлаева глодали, кляли, вымогали; взяла его за ворот, зашипела: «Ты режешь, шьешь, все можешь — помоги! Ну что ты сидишь?» — «Сижу, чтоб в ямку твоего не уложить до срока. Шкирко, уйми ее», — разжал и сбросил ее руки: у того, кто лежит сейчас кверху обритым затылком под прерывистым светом задерганных стартером ламп, нет больше ни звания, ни имени. Халат, завязки, пуговицы, наглухо. Сверхпроводимость нервных окончаний и цепей — вот все, что сейчас нужно от него. «Здравствуйте, товарищи. Вас как? Работали вместе с Иваном Филиппычем?.. Пожалуйста, местный… Что смотрите? Дайте мне шприц».

Ножом он расширяет и углубляет рану, из трещины сочится густая вишневая кровь — промыть и осушить. Река мелеет, в пересохшем русле становится видной трещина со вставшими друг к другу под углом участками кости. Поосторожнее с их острыми краями. Усилием, что ли, внутреннего зрения он вызывает к жизни ясную картинку тревожащего синуса и, взяв ручной трепан, кладет фрезевое отверстие вне этой пульсирующей тревожным багровым проекции — как должно, отступив и от просторной вены, и от острых краев перелома. Затем он аккуратно выкусывает кость, и получается не упустить осколки в рану. Девчонка подставляет тазик, туда с сухим стуком Камлаев бросает отломки.

В зиянии четыре на четыре он видит красно-черный сгусток, как будто кто-то шмякнул пару ложек сливового варенья, по сторонам сочится кровь, обильно и свободно выжимаясь теперь из головы и заливая простыню и пол. «Браток, подними изголовье. Держи так высоко, как хватит мочи».

Его подозрение на нарастающую мощно под твердой оболочкой гематому имеет ясность откровения… он научился доверять своему внутреннему зрению не менее, чем показаниям рентгена…

Время зарезали, и, пребывая в этой неподвижности, в этой рабочей напряженной вечности, Варлам был много больше самого себя, а может быть — собой настоящим, таким, каким задуман был природой, которая сейчас ему по-матерински улыбалась.

Воробьиная оратория

1

Небесная дорога над гомонящим и щебечущим Тверским бульваром была полна слепяще-синих луж, свободной солнечной воды, которая крушила, раздвигала, гнала за окоем источенные льдины последних грязно-серых облаков, и пахло черной оттаявшей землей, смолой распускающихся почек, щекотным ровным жаром освобожденного светила, которое сегодня разгорелось во весь накал с намерением послать Москве, наверное, двухмесячный запас тепла… островками стеклянного крошева, негодной, просмоленной губкой лежали под ногами рыхлоноздреватые остатки снежного покрова, и Эдисон шагал освобожденно, с неизъяснимым ясным чувством лежащей впереди бескрайней неизведанной пустыни или, скорее, леса, дебрей, сплошь населенных существами, чья плоть — либо звук, либо женская.

Смотрел вперед, но так, будто уже он смотрит в лицо пока что неизвестной девушки… без шапки, с вольно разлетающимися туда-сюда вихрами, в расстегнутой коричневой болонье, белорубашечный, сверкая широченной грудью и представляя, как он выделяется среди других прохожих своей статью, лица необщим выраженьем, вольностью повадки и как, конечно, все оглядываются, наверняка оглядываются на него такого.

Вот это ощущение силы и свободы немного портилось плачевным видом коричневых тупых полуботинок марки «Скороход» (универмаг «Новомосковский», питомник для ублюдков отечественной обувной промышленности) и думой о школьной форме, которая, конечно, опрокидывала его назад в прыщавое, сопливое, под полубокс остриженное прошлое. Еще то было плохо, что нечем форму заменить: пошитый — в благодарность всемогущему отцу — одним полуподпольным артельщиком костюм, в котором был в Варшаве, пушистый, цвета соли с перцем, в комплекте с белой нейлоновой водолазкой и остроносыми австрийскими вишневыми туфлями годился лишь для встречи официальных делегаций и благочинно-пыточных походов по гостям… костюм был неплохой — Григорий Маркович, портной, не шил плохих костюмов («вы мне пошили голову, как было, и даже еще лучше, и если что-то надо для гардероба вашей половины или деток, так я их тоже образцово обошью»)… пиджак мужского настоящего покроя, разрезанный на заднице, чтоб получились коротенькие фалды, и брюки без складок у пояса, с нажопными врезными карманами на пуговках, но все-таки сейчас хотелось несколько иного, а именно брезентовых, чтоб в палец толщиной, штанов, небесно-голубых или насыщенный индиго, сидящих как влитые, простроченных суровой желтой ниткой, и с медными заклепками по всем углам пяти карманов, и с красной медной молнией в ширинке, таких же точно, как у Алика Раевского… или вельветовых или, возможно, бархатных штанов с невообразимо широкими манжетами, а также пеструю рубаху из шелка или ситца, в мелкий цветок или, допустим, в огурец, с огромнейшими отворотами высокого стоячего воротника… да и волосья Эдисону только-только налезали на уши — хотелось настоящей гривы, воинственной и дикой.