Проводник электричества - Сергей Самсонов

Жить холостяком, сходиться с хирургическими сестрами, крутить роман с актрисой Васнецовой, легшей под дедовский нож, вообще крутить романы с пациентками, влюбляясь в нежные наметы мозжечков; сперва преисполняться к ним, хозяйкам мозжечков, особенной какой-то хищной жалости, так, будто бы влечению, влюбленности у деда всегда предшествовали приступы неподконтрольной нежности.

Узнать о будущей жене в первый же день интимные подробности — нерегулярность менструации и выделения из грудей; внезапный приступ боли разламывает череп, весь мир, все лица тонут в жестоком белом поле слепоты.

Потом с усмешкой говорить, что бабка с самого начала легла к нему на стол лицом, а не затылком, как другие, и он уже не устоял, запомнил накрепко — ей, бабке, глядя в миндалевидные сердитые глаза, которые должны были ослепнуть… ей, бабке, разрезая верхнюю губу, раскатывая в стороны разрезанную кожу и продвигаясь вверх по клиновидной пазухе. Зацепить и подвинуть основание гипофизной ямки, обутым глазом различить тугую, вздутую горошину гипофиза. Соединить, сшить заново любимое лицо, снять швы, извлечь тампоны. Прийти к постели выздоравливающей, долго молча выедать в упор глазами, вытолкнуть: «Ввиду того, что все у вас восстановилось, и отменно, прошу проследовать со мной в загс — имею прочное намерение вам обеспечить наилучшее внимание и уход до полного выздоровления от жизни». Заставить бабку чувствовать себя евойной, дедовской, «добычей» и «рыбой, бьющейся на остроге». Впервые выполнить стереотаксию у больного подкорковым гиперкинезом. Зачать двоих детей — Иванову маму и братца ее, Эдисона, таскать их на загорбке («папка, на верблюде!»), быть отдаленной причиной появления Ивана на свет. Основать, отстроить, оснастить, возглавить НИИ нейрохирургии собственного имени, добиваться высочайших в мире результатов при лечении опухолей III желудочка, подкорковых структур и шишковидной железы, стать Колумбом и Меркатором неисследованных функциональных областей, переворачивать, уничтожать неоднократно представления о человеческом могуществе, его естественном пределе, добираться сверхтонкими канюлями до мозговых участков, почитавшихся неоперабельными. Предложить мировой медицине базальные доступы к глубинно залегающим опухолям основания черепа — транспирамидный, транссфеноидальный, трансоральный. Сказать: «Между мозгом, каким он открывается нам вживе, и божьим духом, вдунутым в человека по Библии, на самом деле расстояние меньшее, чем между ребенком и матерью, носящей его в утробе»; «я в Бога не верю — я знаю о Его существовании на ощупь», «врач не соперничает с Богом — наоборот, сотрудничает с Ним, исправляя ошибки, положенные в основание бытия, ибо без изначальной ошибки, неправого допущения в Замысле жизнь человека не имела бы смысла; лишь мертвая материя законченна и совершенна». Впервые в мире сделать операцию по разделению сросшихся мозгами и черепами близнецов-краниопагов. Рассказать своим детям о том, как тонул.

7

Вдруг: «Курсовой сто десять, курсовой сто десять!», и вырос гул, протяжный, слитный, моторов «хейнкелей», идущих на караван по солнцу — ревущей многоярусной горой, пирамидой. Семерка «юнкерсов» зашла с другого борта. Он был хороший, сильный командир — кипучий, точный, распятый постоянной работой рассудок корабля, живущий в черепной коробке рубки и отдающий быстрые команды стальному сердцу и железным мышцам транспортной махины, которая могла стать неприступной плавучей крепостью или свинцовым гробом, вставшим на попа, в прямой зависимости от спасительных или губительных команд или уже без всякой связи с электрической мозговой активностью кавторанга Борзыкина, когда искусства, навыков лоцирования, непогрешимого мгновенного расчета уже недостает, чтобы противиться припадку бомбовой истерики, чтоб устоять перед напором ворвавшейся в нутро «Менгрелии» стихии.

Он был хороший, сильный командир — один из тех немногих двуногих «водоплавающих», которые рождаются без страха перед разверстой между волн могилой и даже с тягой к ней, вот так и он рожден и дополнительно научен был самостоятельно определять свои марштруты в штормящем море и выживать в бою, вытягивать других, весь организм доверенной ему махины из-под гнета, откуда б ни давило и откуда ни обрушивалось… смерть не дрожала перед ним, но все-таки порой отводила бельма, как будто признавая силу капитана, не всемогущество его, но все-таки способность чудом уклониться, отвернуть.

Он сделал все, что мог, и большее: менял все время курс, то циркуляцию описывал, то стопорил машины, и бомбы даром поднимали у бортов и за кормой «Менгрелии» кипящие столбы, и лишь одна из полусотни зажигалок воткнулась прямо в одну из труб, разворотила ее на рваные и скрюченные полосы и улетела за борт. Антошин, Климов, Сальников — все также крепко знали свое дело, огнем БЧ сбивая «хейнкели» с их боевого курса, и с гневным оскорбленным ревом те отворачивали в сторону… еще чуть-чуть, и будет бухта, дотянуть… но только слишком много было их… покончив с глыбой «Ташкента» — которая, дымя, стала заваливаться на борт — вся эскадрилья ринулась на санитарный пароход; разбившись по трое, шестерка больших торпедоносцев пошла на бреющем, почти макая шасси в воду… семь кабельтовых, шесть… торпеды сорвались беззвучно и понеслись, взрезая гладь, как намагниченные… одна рванула только от удара об воду… мозг обожгло кипящим холодом, и кто-то крикнул капитаном единственную верную команду рулевому, заваливая транспорт в крен на правый координат… толкнув, швыряя, опрокидывая все, что не было привинчено к полам, качнув людей, всю тыщу — чтоб, лежа в крене, выписать либо спасительную, либо уже последнюю кривую. И попадания не было, не сотрясло корабль, не прободало борт, не вырвало кусок обшивки… в трех метрах, в двух прошли, все — мимо… и тут последняя влепилась и рванула; отягощенная как будто вперевес «Менгрелия» дала непоправимый дифферент на нос, и он, Борзыкин, мог уже последнее, пустое — скомандовать полный назад, чтобы убавить динамический напор воды и продержаться на плаву хотя бы полчаса… Но все машины были сотрясением частично вырваны, частично покорежены, подшипники нагрелись до каления и крышки у цилиндров дали течь; с цементом, клиньями, брезентом матросы, машинисты бесполезно метнулись затыкать подручным мусором кипящее зияние в корпусе — вода хлестала сквозь негнущиеся пальцы, ломала клинья, деревянные подпорки, смывала черные цементные нашлепки на всех швах, текла рекой, Волгой из-под набухшего брезента, который вздулся куполом и вырвался из рук… осталось только шлюпки на воду, и тут еще рвануло, казалось, у него под самыми ногами, ударной волной все мигом вынуло из рубки, смело и вынесло Борзыкина куда-то в пустоту и вдаль от корабля, от исполнения долга, Зои, родины и мамы… швырнуло вниз на шлюпочную палубу, и обступила, раздалась в башке пустая чернота…

Простой, ясной работой поглощенный — сноровистой остановкой крови и перевязкой первых раненых, — весь персонал второго хирургического (Раиса, Тоня, Фрося, Таня, Нежданова, Камлаев с Рубиным) не ведал ничего, работал с муравьиной деловитостью и каждой каплей вбирал растущий грохот, содрогания, все скрипы, лязги, плачи, как будто старческие жалобы «Менгрелии» — двенадцать человек в нутре железного машинно-разумного Левиафана, которые не могут без команды выбраться, пока не вытолкнет, не повлечет, не изрыгнет…

Порой пускались в пляс у женщин руки, мышцы, губы, да и мужчин потряхивало крепко при каждом новом содрогании; корабль подпрыгивал, будто его подбрасывало вверх ударной волной, пришедшей с глубины, словно взбухала водяная линза, и тотчас опускался вниз, в могилу, водяную яму, казалось, глубиной с пятиэтажный дом… жуть пробирала, сердце билось, рвалось, как нетопырь под куполом пустой и страшной церкви, и в горле становилось все теснее, все суше… «Мы уже близко, обойдется, «Менгрелия» наша счастливая — знаете»… и грохот, разбежавшись от истока торпедного удара, помчал по переборкам, трапам, по обшивке, ввалился в уши, дернул, рубанул Варлама по коленям.

Всех повело, все потащило на правый бок с буйнопомешанным стеклянным хохотом… насилу вышло удержаться на ногах; девчонки, санитары держались за столы, за поручни.

Дав крен, плавучий госпиталь их вроде все-таки замер; все были целы, живы, смотрели друг на друга с выражением душевнобольного восторга — так лампочка мигает, отчаянно трепещет слабым светом от перепадов напряжения… испуганные жалобные лица, такие детские, доверчивые, чистые и в то же время стариковские, в момент состаренные этой смертной жутью… нашел ее лицо, единственное, Зои, — такое же детское, жалкое, из глаз как будто что-то вырвано, она его, Камлаева, не узнает, все это длится лишь мгновение, после чего лицо ее приобретает обыкновенную сосредоточенность и выражение решимости…