Карач-Мурза - Михаил Каратеев

Глава 44

На ту же осень князь великий Дмитрей Ивановичь выйде из Орды милостию Божкею все по добру и по здорову, такоже бояры его и слуги. А княжения великого под собою покрепил, а супостаты свои и супроставники посрами. И выведоша с собою из Орды княжича Тферьского Ивана Михайлова, откупиша его в долгу от татар и даша по нему десять тысячь серебра, еже есть тьму рублев, а приведоша его на Москву и седе у Алексея у митрополита дондеже, паки выкупиша его князь Михаило. Симоновская летопись

«И вот этакая мразь завладела Ордою и ныне тщится повелевать Русью!» – думал князь Дмитрий Иванович, стоя в почтительной позе посреди роскошно убранного шатра и с затаенной брезгливостью глядя на тщедушную фигуру Мамая, важно восседающего на высоком квадратном диване, к которому, как к трону, вели две широкие ступени, крытые красно-золотой парчой.

Вид у Мамая и впрямь был далеко не величественный. Он это понимал и сам, а потому убожество своей наружности старался восполнить внешним великолепием и богатством заряда, в котором все было искусно рассчитано на то, чтобы сделать менее заметными его физические недостатки. Но ни высокие каблуки на красных, шитых жемчугом сапогах, ни пышно вздыбленная чалма, из-под которой выглядывало сморщенное личико с приплюснутым обезьяньим носом и с редкими сосульками седеющих усов,– не были в состоянии скрыть его малого роста. А нарочито просторный, сверкающий драгоценностями халат, только лишь пока эмир сидел, не позволял заметить, что левое плечо у него гораздо ниже правого.

Однако под этой невзрачной оболочкой таились качества, которые позволили Мамаю не только приобрести в Орде господствующее положение, но и сохранить его в течении двадцати лет беспрерывных кровавых смут, стоивших жизни нескольким десяткам ханов.

Он, хотя и не был чингисидом, принадлежал к одному могущественных княжеских родов, что позволило ему жениться на дочери великого хана Бердибека, который в конце своего царствовании сильно болел, а потому все дела управления постепенно очутились в руках Мамая. В начавшейся после смерти Бердибека, смуте он сразу показал себя человеком решительным, коварным, мстительным, а главное,– всюду имеющим свои глаза и уши, что позволяло ему вовремя обнаруживать все направленные против него заговоры и беспощадно расправляться со своими врагами.

*В старину десять тысяч назывались на Руси тьмою. Отсюда и «темник» – начальник десятитысячного отряда.

Сам не имея права на престол, он сажал на него своих ставленников, во всем ему покорных; если же подобный хан начинал проявлять строптивость, Мамай его уничтожал и заменял более покладистым. Но свое политическое значение он, может быть сам того не сознавая, особенно укрепил тем, что в разгоревшихся усобицах показал себя последовательным и непримиримым врагом белоордынского династического начала. Это невольно объединяло вокруг него большую часть уцелевших потомков и родичей хана Узбека, а также всех приверженцев и ставленников ханского рода, исстари царствовавшего в Золотой Орде, а теперь вытесняемого белоордынскими ханами.

Мамай и Дмитрий сегодня впервые видели друг друга. И если татарский сатрап вызвал у русского князя чувство презрения, граничившего с гадливостью, то рослая и статная фигура Дмитрия в Мамае прежде всего пробудила зависть, смешанную с совершенно непроизвольным, подсознательным уважением. Оно подкреплялось еще и тем бесстрашием, с которым Московский князь не побоялся, после всего случившегося, лично явиться в Орду, хорошо зная, что здесь легко может найти свою смерть.

Сознание того, что достаточно будет одного его слова, чтобы эта крепко посаженная удалая голова слетела с плеч, несколько примирило Мамая с физическим превосходством Дмитрия, и он вызывающе сказал:

– Ты умно сделал, что сам приехал сюда, Московский князь. Иначе я бы приказал своим воинам опустошить твою землю и привести тебя на аркане!

Дмитрия передернуло. С языка его готов был сорваться резкий ответ,– он ощущал в себе достаточно мужества и гордости, чтобы смерть предпочесть унижению, как сделал это при подобных обстоятельствах великий князь Михаил Черниговский. При складе его характера это было, пожалуй, легче, чем безропотно снести оскорбление. Но что тогда станет с Русью? – Снова распадется она на бесчисленные, враждующие между собой уделы, и распылится русская сила, почти созревшая для свержения ненавистного ига… Нет, что угодно, но только не это! Для нее, для Матери нашей, надобно стерпеть сегодня обиду, а уж после прядет час, за все рассчитаемся с проклятым татарским недоноском! – подумал Дмитрий и, склонив голову, смиренно ответил:

– Я знаю, что велико твое могущество, почтенный эмир, но знаю, что велика и твоя справедливость. Потому и приехал сюда по своей доброй воле и без боязни, ибо суд праведный мне не страшен: я против тебя худого не умышлял и из воли твоей выходить не мыслил. А ежели не пустил во Владимир Тверского князя, так от того тебе одна лишь польза.

Почтительная покорность Дмитрия польстила Мамаю, и потому он сказал скорее насмешливо, чем гневно:

– До сих пор я думал, что и сам понимаю, в чем моя польза. Но, кажется, ты это знаешь лучше меня, если осмеливаешься идти против моей воли, да еще полагаешь это себе в заслугу! Объясни же, какая мне польза от того, что ты дерзнул пренебречь нашим ярлыком и отказался принять ханского посла?

– Польза такая, что ежели бы я уступил великое княжение Михаиле Тверскому, ты бы с Руси не получал и половины той дани, которую получаешь от меня, ибо князь Михаила николи бы столько собрать не сумел: ему Русь не верит и его не любит. Ты, чай, знаешь,– от Владимира не я его отогнал, а сами володимирцы его впустить не схотели. А ежели бы он вокняжился, могло бы для тебя дело обернуться и вовсе скверно: окрепнув чуток, не преминул бы он столковаться с зятем своим, с Ольгердом Литовским, и, перейдя под его руку, совсем не стал бы давать Орде дани, как не дают ее иные русские князья, землями коих завладел Ольгерд.

– Я бы разорил его город и заставил бы его платить! запальчиво крикнул Мамай, стукнув детским маленьким кулачком себя по колену.

– Вестимо, ты мог бы это сделать, великий эмир. Только зачем тебе такое беспокойство, ежели от меня ты и без войны получаешь все, что тебе положено?

– Если это так,– после небольшого молчания сказал Мамай, который почувствовал, что доводы Дмитрия его обезоруживают,– ты мог бы приехать сюда. Я бы тебя выслушал и рассудил дело иному. Но ты начал с того, что нарушил волю великого хана!

То, что Мамай сказал «волю великого хана», а не «мою», сразу ободрило Дмитрия Ивановича: было общеизвестно Мамай имеет обыкновение все свои неудачные действия сваливать на хана, именем которого он правил. И в этом случае, как бы отмежевываясь от хана, он тем самым готовил себе возможность пересмотреть вопрос об ярлыке без ущерба для своего достоинства. Поняв это, Дмитрий, с видом полнейшего простодушия, ответил:

– Да коли хочешь знать истину, великий эмир, так я в правде Тверского князя сперва крепко усомнился. Нешто могу ему верить после того, как он мне на кресте солгал? Нот и подумал я, что нет у него никакого ярлыка, да и быть не может, поелику ярлык на великое княжение хан Магомет-Султан всего лить запрошлым годом дал мне самому, и с той поры и дань, и выход платил я исправно и ни малой вины за собою не знал. Но после, когда уж стало мне ведомо, что ярлык ему и вправду даден, – тотчас выехал я сюда с повинной, полагаясь на мудрость твою и на то, что сумеешь ты отвести от меня гнев великого хана и порадеть о справедливости.

– Ты мог не верить Тверскому князю,– хотя мне кажется, что он не больший лжец, чем другие русские князья. Но ты должен был поверить ханскому ярлыку! – назидательно, но почти спокойно сказал Мамай,

– Ежели бы князь Михаила, как подобало, приехал прямо в Москву и показал мне тот ярлык, было бы иное дело,– возразил Дмитрий, к которому теперь возвратилась вся его уверенность.– Но он поступил как разбойник: пришел в вотчину мою, к Володимиру, и хотел сести там силой. Коли его володимирцы принять не схотели, нешто моя в том вина? Я сам о случившемся узнал уже после того, как они загнали его аж за тверской рубеж. А ханского ярлыка так наколи и не видел.

– Пусть так. Но потом тебя вызывал во Владимир ханский посол, чтобы прочитать тебе ярлык. Ты же приехать не пожелал и посла принять отказался, – снова повысил голос Мамай. – За много меньшие дерзости не столь еще давно с русских князей в Орде снимали головы! Может быть, ты думаешь, что я побоюсь это сделать сегодня!

– Я этого не думаю, великий эмир, но я думаю другое: за такое дело надо бы снять голову с ханского посла, а не с меня. Ежели он был послан ко мне, так и надлежало ему самому приехать в Москву, а не звать меня к себе, куда ему любо. Стало быть, это он не выполнил ханской воли, а не я! Нешто я обязан ехать ко всякому, кто назовется послом, даже вовсе не видя его пайцзы и еще не зная – верно ли он посол али, может, просто какой шутник? А пайцзы его я тако же николн не видел, как и ханского ярлыка!