«Ныне и присно» - Константин Мартынов

— Какой еще Мурманск, дубина! — обругал себя Шабанов. Триста лет до него. Да сотня до родного двадцать первого…

— Чего бормочешь? — повернулся к нему Заборщиков. — Про каких мурманов вспомнил? Про норвегов что ли? На что тебе?

— Так, вспомнилось отчего-то, — соврал Шабанов. — И сам не пойму… может, снились?

Над сопкой, плавно танцуя в безветрии, поплыли снежные хлопья. Дальний берег залива утонул в дымке.

— Хочешь, к Аксинье-гадалке сведу? — предложил успевший поравняться с ними Букин. — Она про сны все-е знает!

— Я те сведу! — погрозил кулаком Серафим. — Я те устрою рождественские гадания! Знамо, про каки сны речь. Неча парня по гулящим бабам таскать.

Хорей чувствительно прошелся по оленьим спинам, упряжка рванула.

— Из-за оболтуса животине бессловесной досталось, — попенял сам себе Заборщиков. — Нехорошо…

Нахмуренное лицо повернулось к Шабанову — что, мол, у парня на уме? Сергей жадно рассматривал острог, глаза выхватывали все новые и новые подробности…

«В три—четыре человеческих роста прямоугольник, шесть башен — угловые, да по одной на приречной и выходящей на залив стенах. Бревна толстенные вкопаны, из башенных бойниц пушечные жерла торчат… хороша крепостца! Внутри две церкви, амбары, служилые дома… посады с двух сторон — с юга победнее, с севера, меж острогом и заливом — богатый…»

— Чего вылупился? Забыл, как Кола выглядит? — хмыкнул Заборщиков.

«И правда, — встрепенулся Сергей. — Тимша в Коле не раз бывал, отчего ж не помнится? Или предок целиком в мою шкуру переселился? И памяти не осталось?!»

По спине, несмотря на ворох шкур и теплую малицу, пробежала ознобная волна. «Это что, а? Я, выходит, отныне весь тут? Путь обратно заказан?»

Сергей, пытаясь разбудить тимшину память, лихорадочно принялся обшаривать взглядом окружающие острог дома, искать знакомый. «Знал же, где Суржин живет! И Федосеевы тоже!» Кулаки сжимались, ногти до крови впивались в ладони. «Вспоминай, вспоминай, скотина! Спрыгнуть с нарт, да башкой об валун постучать — вдруг поможет?» Сергей нервно хихикнул. Заборщиков повернулся и озабоченно покачал головой. «Права была невестка — не стоило мальца с собой тащить», — читалось на хмурой физиономии.

«Тот, у реки. Богатый терем, как раз по Суржину», — пытался угадать Сергей.

— Слышь, Серафим, ты Суржина дом знаешь?

Заборщиков кивнул, рука в меховой рукавице небрежно ткнула вперед:

— Эвон, изба в два поверха с петухом на крыше.

«Верно. Ф-фу! Аж камень с души… — Сергей чуть расслабился, но засевший внутри червячок не давал покоя. — Узнал или вычислил? По внешнему виду, по основательности… Вот же дрянь. Как быть-то?»

— Што лонись с промысла выгнали вспомнилось? — по-своему истолковал вопрос Сергея Заборщиков. — Забудь. Этим летом со мной пойдешь. Долю взрослую дам, не сумлевайся.

«И пойду! — разозлился Шабанов. — Каврай, зараза, на испуг взять хотел? Хрен ему! Найду Вылле, женюсь, детей заведем, в море ходить буду. Еще и лодью построю, и покрученников найму. А что? Какие мои годы? Все впереди!»

— Я и не сумлеваюсь, — в тон Заборщикову сказал он. — Все «сумления» в каянских болотах остались.

— Оно и верно, паря, — одобрительно хохотнул Серафим. Нас жизнь одной веревкой повязала. Теперь ты мне, если и не сын, то брат младшой!

Серафим? Хохотнул? Сергей изумленно разинул рот. На язык, воспользовавшись случаем, опустилась снежинка. И растаяла, оставив после себя чуть заметный привкус соленых морских ветров.

«Море… еще не Баренцево — Дышущее. Не замерзающее, то бишь… Что ж, на то мы и поморы, чтоб по морю. Ныне и присно…»

— Скорей бы весна! — вздохнул Шабанов.

Заборщиков обернулся и дружески хлопнул его по спине.

* * *

В съезжей избе[41] свечей не жалели — царев воевода, Владимир Федорович Загрязской темноты не любил. Оттого замершей у тесаной бревенчатой стены мышке было страшно до колик в пустом животе. Глаза-бусинки внимательно следили за людьми: пятеро сидят за столом — с одной стороны двое вкусно пахнущих хлебом, луком и жареным мясом, с другой — трое, пропахшие дымом и лесом. Еще один присел на лавку у входа. Словно прячется. От него, кроме дыма, жутко тянет железом и смертью… И никто не ест!!! А так хочется, чтобы на пол упала хоть одна хлебная крошка! Мышь выждала еще немного, поняла, что крошек не будет и, печально вздохнув, скрылась в норке.

— С чего бы Юха к нам поперси? — староста Кузьмин, прозванный Вешнячком, за привычку первым уводить на Грумант свою раньшину, озабоченно почухал в затылке. — Ему, небось, монаси печенгские такой подарочек на Рождество Христово подсуропили, что по сю пору кровавы сопли по морде размазывает!

Он подмигнул Шабанову и добавил:

— Это ежели твой лопарь не соврал. Чтоб от женишка избавиться.

«Снова здорово! Один подсылом назвал, второй брехуном!» Шабанов скользнул взглядом по старосте — от окруженной венчиком седых волос розовой плеши, к добротного синего голландского сукна кафтану с кружевным воротом и дальше, к выглядывавшим из-под стола красной юфти щегольским сапогам. «И это окабаневшее чудо в море ходит?» — мелькнула брезгливая мысль.

— Ты, староста, — сердито отчеканил Шабанов, — не о чужой брехне думай, а о том, чтобы народ не сгубить.

Сидевший пообочь старосты воевода хищно прищурился. Если что его и отличало от кандалакшского коллеги, так это невеликий рост. Зато взглядами обоих можно гвозди заколачивать. Или вражину по уши в землю…

— Много понимаешь, сопляк! — рявкнул он. — Да учтивости ни на грош!

Сергей замялся — если в этом веке жить, так зачем самому себе гадить? А не жить, так еще хуже — Тимше свинью подкладывать. Но ведь так тоже нельзя — ты к ним со всей душой, а они… грязным сапогом…

— Извини, воевода! — Шабанов поднялся с лавки и поклонился. — И ты, староста, тоже! Не по злобе сказано — я живота не жалел, весть нес, а меня… как нашкодившего щена… Сергей с трудом проглотил застрявший в горле ком. — Обидно.

— Обидно… — староста задумчиво поцокал языком. — Эт-т да… Я бы тоже… кой-чего молвил. Ладно, будем считать, не слышали. А насчет Пекки… верь — не верь, а дознатчика в монастырь посылать надо…

Он хитро глянул на Сергея.

— Сам-то пойдешь?

Сергей вскинулся, прижал кулаки к груди.

— Скажи, когда!

— Не он один, все вместе пойдем, — негромко, но так, что задребезжала посуда на столе, прогудел Заборщиков. — И я, и Букин. Вместе горе в полоне мыкали, вместе и…

— Дык и мне без них никак! — встрял в разговор притулившийся в уголке Харламов. — Нифонтов меня с ними отрядил. И воевода тож…

Егорий смешался и замолчал, однако ж по упрямой расчерченной шрамом физиономии чувствовалось: запри его — подкоп пророет и догонять побежит.

— Вот и дознатчики, Володимер Федорович, — обратился к воеводе Кузьмин. — Своих с ними пошлешь, аль как?

— Аль как! — передразнил Вешнячка Загрязской. — Сколь у меня стрельцов сам знаешь. Неча им по лесам шастать! Ежели парень прав, и в остроге дела найдутся.

— Верно… — покивал староста. — Да и то сказать, лучше Серафима на это дело человека не сыщешь…

— Вам остановиться-то есть где? — обратился он к хмуро ждущим решения поморам. — А то у меня гостинные дворы пустуют — зима… Да и в стрелецкой слободе на постой возьмут…

— У родни будем, — отрезал Заборщиков. — Помыться надо, поесть, отоспаться ладом… в гостинном дворе нас, чай, обихаживать некому. А с утра пойдем.

— Быть по сему, — староста Кузьмин хлопнул ладонями о стол, грузное тело китом вплыло над янтарного блеска досками. — С утра и в церкви побываете: игумен Гедеон, Петропавловского монастыря настоятель за вас помолится.

— Благодарствуем, — степенно поклонился вставший следом за старостой Заборщиков. На долю секунды отстав от него, склонили голову остальные поморы.

В том числе и Шабанов.

* * *

Ночь… Темнота… Над головой кружит шмель.

Густой басовитый гул то приближается, заставляя резонировать кости черепа, то затихает вдали. «Откуда шмелю посреди зимы взяться?» — вяло удивляется Сергей. Гул настырно лезет в уши, мешает наслаждаться теплой и мягкой периной. «Ну я ж тебя, заразу!» Сергей недовольно открывает глаза…

Поморская изба. Сквозь матрас лениво струится тепло с вечера протопленной печи. Печь широкая — в полуметре от Шабанова, привольно раскинувшись, спит Заборщиков. Видно как мощно и ровно, кузнечными мехами, вздымается богатырская грудь. За печью, на резной деревянной кровати тихо и невнятно бормочет во сне Федор Букин. Харламова нет — ушел ночевать к приятелям в стрелецкую слободу. Бражничают, наверное… Что же шмель? Гул-то не перестает — лишь становится звонче и перемещается куда-то вовне… Странно — почему виден силуэт Заборщикова? В избе-то ни огонька!