Сезон охоты на ведьм - Сергей Иванов

Страсти в зале кипели, шум нарастал, каждый пытался перекричать всех. Помалкивали единицы – Вадим в их числе. Он-то давно зарёкся спорить с творцами: как правило, тех не интересовало чужое мнение, если оно не совпадало с их собственным.

Чего здешним творцам не хватало, это признания, – отсюда рождалась обидчивость. Достаточно было зацепиться за мелочь, чтобы нажить преданного врага на «многие лета». Несогласных относили к мерзавцам либо к недоумкам. Спросом пользовались сладкоречивые уверенные говоруны, хотя бы каждый раз они попадали пальцем в небо, или неугомонные шалуны, напичканные байками, изо всего устраивавшие балаган. Иногда здесь били друг другу лица – сгоряча либо из принципа. Либо по пьянке, не поделив чего-то или кого-нибудь.

Вообще, пьянство стало профессиональной болезнью – ведь после творческих перегрузок необходима разрядка, чтоб не поехала крыша. Однако чаще пили для удовольствия или по привычке, притом не безвредную медовуху, а нечто позабористей. Из отвлечений практиковались эротические игры, от лёгкого флирта до тяжёлого секса, и тёплые ванны, желательно парные, плавно перетекавшие в те же игры (если раньше не сморит сон). Покушать тоже любили, причём умели убедить себя в пользе любой отравы. Вообще, к своему организму творцы относились словно к балованному ребёнку, потворствуя в чём только можно. Ещё любили оригинальничать – чаще не по склонности души, а чтоб выделиться. Особенно резвились дамы, устраивая шоу из каждого появления на людях, разрисовывая лица, меняя парики, драпируя чем только можно телеса. Ей-богу, лучше бы творцы подались в билдеры – хотя куда им! Обычно они и за чистотой не очень следили, а от некоторых даже пованивало, как от маргиналов. (Понятно, у творцов это на втором плане, но не за кадром же?)

На самом деле, при всей несхожести их нарядов, это смахивало на униформу. Во всяком случае, отличить творца от прочих пород труда не составляло, и здесь устремления вольнодумцев странным образом совпадали с желанием крепостников.

Старательно отстраняясь от гомона, Вадим разглядывал публику, фиксируя персонажи позанятней. Вот этот толстяк, здоровущий по местным меркам, побаивается Вадима и потому не прочь его поддразнить: приятно ходить по краю, когда опасность не кажется настоящей. К тому ж толстяка гложет зависть: почему такая «Маша да не наша» – разве мы хуже? Пока что насмешник благодушен, но стоит ему почуять слабину, может немедленно обнаглеть. А вон тот задохлик априори записал Вадима в бездари – просто потому, что могуч. И держаться этой иллюзии будет до последнего, иначе как оправдать собственную немощь?

Вообще, на многих творцов Вадим глядел с сожалением. Скучные люди: они не ценили приключений. Или же стыдились в том признаться, считая признаком дурновкусия. Они не желали понять, что, кроме прочего, человека выделяет величие духа, а проявляется оно и в боевой доблести. Проще всего, не имея ни силы, ни смелости, презирать то и другое, но в конечном счёте это указывает на ущербность ума. Правда, в отличие от трудяг, творцы свои мозги упражняли (что поддерживало в них сообразительность), однако плотью пренебрегали едва не больше остальных. Почти все имели обтекаемые формы и рыхлую плоть – недаром крутари прозвали их «мягкотелыми». Творцы словно культивировали в себе особый экстерьер, формируя собственную породу, – в конце концов, и большинство породистых псов неказисты на вид.

Пожалуй, пород было несколько. Среди музыкантов, к примеру, преобладали худосочные субъекты с ломкими конечностями и скудной растительностью на впалых грудях. Им полагалось неистовствовать, эпатируя окружение, и почаще куда-нибудь призывать или кого-то обличать, в прочее время демонстрируя пресыщенность. Зато литераторам подобала сутулость и упитанность, а наличие пузика говорило об отменной фантазии, позволявшей проигрывать сюжеты, не задействуя тело.

Большинство творцов не отличались внешней хрупкостью, однако Вадим ощущал их именно как тонкостенные сосуды, к тому же наполненные отравой или фекалиями, – не дай бог разобьёшь!.. Как и крутарей, творцов опасно было задевать, но не потому, что легко нарваться на удар, – скорее такой выкинется из окна или угодит в психушку, и потом мучайся угрызениями.

Когда содружество затевалось, Вадиму доставило немало удовольствия узнать, что не оскудела российская земля талантами, как могло показаться по скудному перечню творений, доступных широким массам. Общий враг сплачивал, радостно было, «ополчась на море смут», ощущать рядом плечо друга – на крайний случай, единомышленника.

Затем многое поменялось. Прежние лидеры вольных творцов, лучезарные и неподсудные, отошли в тень, и хорошим тоном сделалось поминать их если не руганью, то насмешкой. Взамен при высоком искусстве формировалась новая когорта адептов, с высоты взирающих на прочих. Братство превращалось в секту, немногие оценивали и судили остальных, а ещё ниже сбивалась толпа прихожан, претендующая на свою долю почёта. Как в любой секте, живая вера вырождалась в набор догм, чудеса подменялись фокусами, успех определялся признанием своих.

На этом этапе Вадим и покинул Дом, разуверившись в его будущем. Персонально он не стал ссориться ни с кем, но контакты прервались надолго. И если б Эва не затащила его сюда… Собственно, зачем? Не думает же она, будто из секты смогут проклюнуться чародеи? Школа магов, куда там! – огорчённо вздохнул Вадим. Эти, пожалуй, научат.

Переглянувшись с ведьмой, Вадим поднялся и вместе с ней тихонько покинул зал.

И за первым же поворотом едва не столкнулся с Беленьким. Такая у него была фамилия, хотя и за прозвище сошло бы – седенький одуванчик, благостный и добрый, почти не меняющийся с годами. Он не считался сильным творцом: творил как умел, – зато и что хотел, никого не слушая и не подминая, исхитрившись сохранить собственную позицию и общее уважение. Наверно, ему нравилось быть с молодыми, нравилось обсуждать, поучать – и вправду, учителем он был, видимо, лучшим, чем творцом. Из зачинателей братства Беленький остался тут едва не единственный, сделавшись вроде реликвии – или реликта. С ним уже мало считались, хотя по привычке все замолкали, когда он говорил. Но старичок не замечал снисхождения, а если замечал, не обижался и продолжал нести в народ «разумное, доброе», как это понимал.

Вадим не брал его сентенции в голову, по молодости даже огрызался, – но тогда и теперь относился к Беленькому с симпатией. Даже с благодарностью, ибо кое-что из его опусов всё же воспринял в отрочестве, когда доступных творцов (не халтурщиков) можно было по пальцам перечесть. Воспитателей, даже заочных, следует чтить – конечно, если не воспитался в полного свинтуса.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});