Жук. Таинственная история - Ричард Марш

друг, сэр Джон Сеймур, буквально на днях говорил мне, что недавно вы с большим мастерством и тактом помогли ему с одним делом деликатнейшего свойства, и он горячо рекомендовал вас на случай, если вдруг и я попаду в затруднительное положение. Сейчас я нахожусь именно в таком положении.

Я опять поклонился.

– Это затруднение, кажется, довольно необычного сорта. Естественно, все, что я могу вам сейчас сказать, вы сохраните в тайне, совсем как отец-исповедник.

– Уверяю вас в этом.

– Хорошо… В таком случае, для прояснения ситуации, я должен начать с рассказа о случившемся… если позволите мне испытать этим ваше терпение. Я постараюсь быть не более многословным, чем того требуют обстоятельства.

Я предложил ему присесть, поставив стул так, чтобы свет, льющийся из окна, падал на лицо посетителя. Сохраняя абсолютное спокойствие, мистер Лессинхэм сделал вид, что не понял моего замысла, и переставил стул к другому краю стола, повернув его в обратную сторону. Теперь все было иначе: он сидел к свету спиной, а я – лицом. Положив ногу на ногу и сцепив руки на коленях, он на некоторое время застыл в молчании, как будто обдумывая что-то, потом окинул комнату взглядом.

– Полагаю, мистер Чэмпнелл, что в этих стенах не раз звучали весьма необычные истории.

– Да еще какие. Но необычность никогда не отпугивала меня. Я давно к ней привык.

– Тем не менее я готов поспорить, что настолько странного рассказа, как мой, вам слышать еще не доводилось. Та глава моей жизни, о которой я намерен поведать вам, воистину поразительна, и я не единожды пытался собрать и сложить происшествия с математической точностью, дабы заверить самого себя, что все здесь чистая правда.

Он умолк. В его поведении я уловил нежелание говорить дальше, нередко свойственное тем, кто собирается достать скелеты из шкафа и представить их на мое обозрение. Его следующее замечание, кажется, показало, что он догадался, какие мысли роятся у меня в голове:

– Мое положение не становится легче оттого, что я не из разговорчивых по природе людей. Я не испытываю симпатии к современному поветрию выставлять себя напоказ и придерживаюсь мнения, что личная жизнь даже у человека публичного должна оставаться в неприкосновенности. Мне бывает особенно горько и неприятно, когда любопытствующие пытаются влезть в области, которые, как я полагаю, являются исключительно моим делом. Так что вы, мистер Чэмпнелл, должны простить мне некоторую неловкость, с коей я открою перед вами определенные эпизоды из своей жизни, хотя ранее я надеялся схоронить их глубоко в тайниках моей души и унести с собой в могилу. Уверен, вы сможете принять как должное мое искреннее признание в том, что я вынужден сделать вас своим конфидентом исключительно под властью необоримого стечения обстоятельств.

– Мистер Лессинхэм, по опыту мне известно, что никто не приходит сюда по собственной воле. Люди относятся к визиту ко мне хуже, чем к посещению врача.

На его губах мелькнула холодная усмешка: было очевидно, что я для него гораздо хуже любого доктора. Вскоре он поведал мне самую поразительную историю – даже я такого еще не слышал. С каждой минутой я убеждался, как сильно и как естественно его нежелание говорить об этом. Вероятно, он отдал бы многое, лишь бы сохранить дело в тайне, хотя бы из-за того, что в его рассказ было нелегко поверить. Да и сам я, скажу честно, вряд ли поверил бы в нечто подобное, узнай я про это от какого-нибудь Тома, Дика или Гарри, а не от Пола Лессинхэма.

Глава 33. К чему привело подглядывание в окно

Поначалу рассказ его был отрывочен, с довольно длинными паузами. Постепенно голос крепчал. Слова полились быстрым потоком.

– Мне еще нет сорока. Поэтому, когда я говорю вам, что двадцать лет назад был сущим юнцом, я не грешу против истины. Я намерен поведать о событиях, произошедших два десятилетия тому назад.

Я потерял обоих родителей чуть не в отрочестве и после их кончины, необыкновенно рано для такого мальчишки, стал хозяином самому себе. У меня всегда был ум бунтаря, и, окончив школу, в зрелом возрасте восемнадцати лет я решил, что больше узнаю из путешествий, чем из пребывания в стенах университета. Итак, остановить меня было некому, и я, вместо Кембриджа или Оксфорда, поехал за границу. Несколько месяцев спустя я очутился в Египте – метался в лихорадке в каирском «Шеперд-отеле». Я подхватил болезнь, выпив зараженной воды в Пальмире, во время посещения тех мест с бедуинами.

Как-то вечером, когда мне стало лучше, я вышел в город в поисках развлечений. Без всякого сопровождения, я отправился в туземный квартал: не самый мудрый поступок, особенно в поздний час, но мудрость нечасто встречается у восемнадцатилетних, к тому же я до смерти устал от однообразия болезни и жаждал приправить жизнь приключениями; итак, я попал на некую улицу, и у меня есть все основания полагать, что она давно канула в Лету. Место носило французское название – рю де Рабагас: я видел табличку на углу, когда туда сворачивал, и теперь мне не стереть ее из памяти.

Улочка оказалась узкой, извилистой, темной и, конечно, грязной, более того, на момент моего появления там никого не было. Я, пожалуй, успел добраться до ее середины, не раз при этом угодив ногой в канаву и не уставая поражаться, какая фантастическая прихоть занесла меня в такую дыру и что со мной будет, если – а это выглядело весьма вероятным! – я заблужусь. Вдруг мой слух уловил звуки музыки и пения, доносившиеся из ближайшего дома.

Я ненадолго остановился послушать.

Справа от меня было открытое окно, загороженное решетчатыми жалюзи. Звуки исходили из комнаты за ними. Кто-то пел, аккомпанируя себе на инструменте, похожем на гитару, – и пел необычайно хорошо.

Мистер Лессинхэм прервал рассказ. Кажется, на него нахлынула волна воспоминаний. Глаза подернулись мечтательной дымкой.

– Я помню все, словно это случилось лишь вчера. Невероятно отчетливо: грязная улочка, зловоние, блеклый свет, девичий голос, вдруг заполнивший пространство. Да, пела девушка: полнозвучно, и нежно, и сладко; такой голос редко услышишь, тем более в подобных местах. Это была модная песенка, которую тогда мурлыкало пол-Европы, – ариетта из оперы, шедшей в театрах парижских бульваров, «La P’tite Voyageuse»[23]. Но меня она поразила как гром среди ясного неба. Я застыл на месте и дослушал ее до конца.

Не знаю, по какой причине любопытство так сильно подзуживало меня, но когда песенка смолкла, я сдвинул жалюзи чуть в сторону, чтобы хоть краем глаза увидеть певицу. Внутри оказалось нечто