Том 27. Письма 1900-1901 - Антон Чехов

29 января 1900 г.

Печатается по автографу (ЦГАЛИ). Впервые опубликовано: отрывок — «Ежемесячный журнал для всех», 1906, № 7, стр. 414; полностью — Письма, т. VI, стр. 31–32.

Год устанавливается по почтовым штемпелям на конверте: Ялта. 30 I.1900; Ярославль. 2 февр. 1900.

Ответ на письмо Мих. П. Чехова от 22 января 1900 г. (ЦГАЛИ).

…отвечаю на твое письмо. — М. П. Чехов, только что вернувшийся из Петербурга, где был у Сувориных, писал Чехову: «Оба они, и он, и она, встретили меня, как родного, и целые два вечера изливали передо мною свою душу. Всякий раз, как я собирался уходить, меня удерживали. Со слезами на глазах старик и с пылающими щеками Анна Ивановна уверяли меня, как им горько, что нарушились отношения между тобою и ими. Они тебя очень любят. „Отношения“, о которых я писал тебе и которые ты относишь к себе, относятся к министерству. Суворин именно это и подразумевал. Ах, как им горько, что их ненаглядный „Антоша“ стал к ним в такие отношения! — „Голубчик Миша, я знаю отчего это случилось. Антоша не захотел простить моей газете ее направления и тот… Я знаю это. Но разве можно, чтобы в таком громадном деле, как наша газета и тот… могла бы существовать одна душа и всё. Ведь это правда, Нюся? Я помню, как еще в Ницце, когда мы с Антоном Чеховым шли по берегу или, кажется, по какому-то говенному бульвару, я спросил у Чехова: отчего Вы не пишете в „Новое время“? И Чехов вдруг сверкнул глазами, как только может сверкать он один, и сказал резко: „оставим этот разговор!“ Я отлично помню это и тот…“

Их глубоко огорчило то, что ты продал свои сочинения Марксу, а не Суворину. Анна Ивановна во всем обвиняет только одного Суворина. — „Виноват, Алеша, ты один, потому что ты не книгопродавец. Упустил „Анну Каренину“, когда сам Толстой продавал ее тебе за 20 тыс., а теперь вот упустил Чехова. Когда Чехов прислал тебе телеграмму о том, что он продает Марксу за 75 тыс., ты должен был бы телеграфировать ему в ответ: „даю 80 тыс.“ — „конечно, это так, Нюся… я, правда, человек нерешительный, всегда мне нужно время пообдумать… Но я тотчас послал Чехову телеграмму, в которой умолял его не иметь дело с Марксом и не закабалять своего будущего, и предлагал ему авансом в долг 20 и даже 25 тыс. Очевидно, ему нужны были деньги. Но откуда же я мог взять сразу 80 тыс.? Когда ты сама знаешь…“ — „Ведь продал же Чехов Марксу в рассрочку, почему ты не предложил ему рассрочку?“

„Да, боже мой, разве ж я знал, что Чехов продает в рассрочку? Ведь в этом-то весь и ужас! Когда ко мне пришел этот сукин сын Сергеенко и объявил о своем посредничестве, он ни слова не сказал о рассрочке… И вдруг рассрочка! Это как снег на голову! Да разве ж я не мог предложить Чехову тех же условий? Ведь я уже предложил ему авансом 20–25 тыс.! Ведь это же обидно! Понимаете, Миша, ведь это обидно!“

Я стал уверять, что, вероятно, и ты сам не знал о рассрочке, что без тебя тебя женили. Ведь это бывает!

Сув. Конечно, я сознаю, что у нас относительно Чехова был непорядок и тот… Мы теряли его рукописи, путали счеты… Я знаю это и сознаю, что это скверно. Но ведь мы уже начали печатать его полное собрание, напечатали уже семь листов… Наконец, я уже уплатил Марксу из своих за Антона пять тысяч… Значит, его сочинения уже стоят не 75, а 80 тыс. Нет, нет, здесь есть что-то темное, необъяснимое. Я не понимаю, отчего Чехов предпочел рассрочку у Маркса, а не у меня. Он мне телеграфировал, что хочет упорядочить этим свои книжные дела. Нет, Чехов не искренен!

Ан. Ив. Алеша, ты ведь знаешь Антона, он человек одаренный, решительный, смелый. Сегодня он здесь, завтра вдруг собрался и уехал на Сахалин. Помнишь, как он удрал куда-то в Торжок после первого представления „Чайки“! Так и здесь.

Сув. Ах, Миша, препотешная была история с первым представлением „Чайки“! Антона нет, Маша плачет, мы его ждем… Наконец, в три часа ночи я вхожу к нему в комнату, гляжу — он не спит. Где вы шатались? — спрашиваю. Мария Павловна уж думала, что Вы утопились в Фонтанке! А он: „Даю Вам честное слово, что больше я драм никогда не пишу!“ И этак, подняв палец: „Даю вам честное слово…“ и т. д. А потом вдруг исчез и вдруг эта телеграмма из Торжка!

Ан. Ив. Так и здесь. Антон очень любит Марию Павловну, затеял постройку, а тут еще сознание, что болен, — вот он и решил: обеспечить сестру, достроить дом и обставить так, чтобы хотя на первое время не работать. Значит, нужны 75 тыс… Решено и сделано. Вынь и положь. Вот и все.

Сув. Да постой, Нюся. Разве рассрочкой он достиг этого?

И т. д. и т. д. и т. д. и т. д.

Суворин просил меня убедить тебя, чтобы ты выкупил обратно от Маркса свои сочинения, но я боюсь затевать об этом разговор, так как ничего в этом не понимаю.

Я писал тебе все это, стараясь сохранить точные слова, чтобы охарактеризовать перед тобою самый разговор о тебе у Сувориных. Мне ясно только одно, это то, что они тебя любят и что им горько не то, что ты продал свои произведения Марксу, а то, что ты предпочел рассрочку у Маркса рассрочке у Суворина. Весь Питер теперь на них указывает пальцем. А если сопоставить продажу Марксу со студенческими беспорядками, что было почти одновременно, то ты легко поймешь, какую окраску придает Питер продаже Марксу: „Голубчик Миша, — говорил Суворин. — Сама судьба заставляла меня ехать к Антону в Крым, когда я узнал о его переговорах с Марксом, чтобы разубедить Антона. Это спасло бы меня от студенческой истории, так как в то время я был бы в Крыму, а не в Петербурге. И я этого не сделал“. И далее: „Я ужасно любил и люблю Антона. Знаете, с ним я молодею… Ни с кем в моей жизни я не был так откровенен, как с ним… И что это за милый, великолепный человек! Я с радостью выдал бы за него Настю. И какой это талант, какая ясность ума, какое благородство души!“ и т. д. И все это, ходя по диагонали из угла в угол и держа перед лицом всю пятерню.

Антуан, милый, возврати им свое расположение! Я знаю, что я не имею права вмешиваться в ваши отношения, но Суворины были так со мной откровенны, так искренни, так трогательны были их уверения в симпатии к тебе, что я не имею ни малейшего сомнения в чистоте их отношения к тебе. Анна Ивановна просила меня помирить тебя с ее мужем: „Вы видите, как Алешу это волнует, миленький, помирите с ним Антошу“. Но я не потому прошу тебя за Сувориных. Я не люблю выяснять отношений и всякие посредничества считаю неблагородным вмешательством в чужие дела. Их встреча, то, как они меня встретили, как откровенничали со мной, и как затем целый вечер старик читал мне свой дневник о тебе, мне, с которым у него нет ничего общего, кроме глубокого к тебе расположения, — дает мне право вмешиваться в ваши отношения. Антуан, прости меня за эту смелость и, голубчик, не подумай, что в глуши я так уже опровинциалился, что унижаюсь до посредничества и до сования носа в чужие дела. И если ты по поводу этого письма будешь писать Суворину, то не говори, не упоминай обо мне: мне стыдно. Впрочем, я писал это письмо искренно и честно, боясь солгать даже в одном слове, — пиши, что хочешь. Боюсь только, что о выгодах или невыгодах твоей сделки с Марксом тебе уже прожужжали уши и без меня. Я ровно ничего о ней не знаю, кроме того, что узнал у Суворина, и, значит, не могу судить о том, насколько тебе выгодно или невыгодно было иметь дело с Сувориным или Марксом. Ты это лучше знаешь, твоя святая воля. Да это было бы и неделикатно с моей стороны. Я хочу только, чтобы ты понял из этого моего письма, что я больше говорю об отношениях чисто личного свойства, помимо всяких там продаж и издателей.

<…>

Относительно того, с каким нетерпением дожидался от тебя Суворин ответа на телеграмму с предложением 20–25 тысяч, приведу на память строки его дневника (за буквальность не ручаюсь):

17 янв. послал Чехову телеграмму (следует содержание). Далее идут записи о Сергеенко, Марксе и т. п. Довольно интересно.

18-го. От Чехова ответа нет.

19-го. От Чехова ответа все еще нет. Беспокоюсь.

20-го. Все еще нет от Чехова ответа.

21-го. Наконец-то получил от Чехова телеграмму следующего содержания (содержание телеграммы). Нахожу ее холодной, а Чехова неискренним…

Твой Мишель. Поздравляю тебя с академиком».

О том, что я продаю Марксу сочинения ~ Суворину было известно ~ он ответил, что у него денег нет, что покупать мои сочинения ему не позволяют дети… — В дневнике П. А. Сергеенко имеется запись от 17 января 1899 г.: «У Суворина. Он был растерян и встревожен по поводу Чехова. Зачем ему деньги? он у меня взял 5000. Что такое деньги? У него талант драгоценен, и проч., и проч., „и все такое, понимаете“… В результате Суворин, однако, отказался приобрести Чехова, т. е. не отказался, а путал, путал, так что и сам черт не мог разобрать ничего» (ГМТ).

На следующий день после этой записи 18 января Сергеенко писал Чехову о своем разговоре с Сувориным: «Я не банкир, — заявил Суворин. — Все считают, что я богач. Это вздор — главное же, понимаете, меня останавливает нравственная ответственность перед моими детьми и так далее. Как я могу навязывать им в будущем различные обязательства и так далее. А я дышу на ладан» (ЦГАЛИ).