Юность Бабы-Яги - Владимир Качан

– Прости, – сказал Саша и поцеловал ее в мокрые глаза.

В дверь позвонили. Затем из-за двери донесся знакомый ласковый баритон:

– Кирюшенька, выходи-и-и, уже пора. А то ведь мы можем и так отпереть, как в первый раз. И тогда будут не только тебя ждать в лаборатории, но и зайку нашего, попрыгунчика – в стоматологическом кабинете…

– Да иду же уже, иду! – крикнула Вита в сторону двери, – сейчас, только в туалет на минуту. Минуту подождите! – И шепотом – Саше: – Они там ни черта не найдут, я же под душ бегала. Главное для них – заявление. Заявление будут требовать, чтобы я написала.

– Не пиши, – твердо сказал Саша.

– Тогда они тебя изобьют, – ответила она.

– Почему?

– Так ведь папина затея! – в предельном возбуждении объясняла она Саше. – Папа ведь умный у меня. Ему ведь еще вчера наверняка доложили, что я у тебя осталась, иначе бы этой мрази здесь не было, – она показала на дверь. – У-у-у, – вдруг зарычала она. – Ведь папа и про стихи наверняка каким-то образом узнал, или от мамы, или еще как. Поэтому понимает, что ты для меня не просто. Он ведь знает, что я просто так на ночь ни с кем не останусь. Поэтому и устроил такую взаимосвязь: ты вроде как теперь повязан и должен мне сделать зеленый свет на конкурсе, а я, в свою очередь, если ты мне дорог, – тоже повязана и должна заботиться о том, чтобы тебя не покалечили. Понял?

– А я дорог? – задал Саша лирический вопрос, никак не соотнося его ни с временем, ни с ситуацией.

– А ты подумай и сам ответь, – сказала Вита и опять заметалась по комнате: – Что же делать-то? Что делать? Заявление это проклятое! Вот! – осенило ее. – Они моих рук увидеть не успели, когда тут были. Разбей мне сейчас же пальцы! На правой руке. А я им скажу, что напишу позже, через несколько дней, какая им разница! Давай, вот, вазой, – она положила правую руку на край стола. – Давай, бей, быстрее!

– Да ты спятила совсем! – вскрикнул Саша. – А если перелом! А конкурс! Ты на сцену загипсованная пойдешь, да?

– Да, правда, – Вита обыскивала комнату в лихорадке поиска предмета, который мог бы помочь! Взгляд ее остановился на ноже, которым они вчера резали фрукты. Сашин походный перочинный ножик, довольно острый, но никак не напоминающий оружие – миролюбиво покоился на столике и не подозревал, что когда-нибудь понадобится для членовредительства. – Вот! – победно воскликнула Вита и схватила нож. – Давай, режь! Полосни по этим двум пальцам! – указательный и средний пальцы правой руки вновь легли на стол. Она всовывала ножик в Сашины руки, а Саша отмахивался.

– Нет, нет! Да не буду я этого делать! Пусть лучше они мне выбьют зубы!

Диалог начинал сильно отдавать черным юмором, хотя им обоим было не до смеха.

– Да ты приди в себя! Ведь тогда они будут бить тебя до тех пор, пока я не сломаюсь и не напишу! И зубы потеряем, и заявление все равно придется писать, чтобы тебя спасти! А так – и зубы целы, и заявления нет! А на конкурсе – пластырь телесного цвета на пальцы – и порядок.

Логику Виты опровергнуть было нечем и некогда, и Саша взял нож.

– А бинт? Где мы бинт возьмем?

– Есть! – испустила она торжествующий вопль, – у меня есть! В сумочке. И пластырь медицинский тоже! Всегда там, на всякий случай. Давай!

И Саша, зажмурившись, дал. Брызнула кровь, Вита испустила глухой стон, поскольку Саша, видно, силы не рассчитал, да и рассчитаешь ли их в состоянии аффекта.

– Киряшка! Милашка! Я достаю отмычечку, – прозвучало за дверью.

– Все! Иду! – откликнулась Вита и подошла вплотную к двери, за которой стоял бандюга. – Все, губы крашу и иду!

– В машинке покрасишь, – возразил тот.

– В машине трясет, – отозвалась она и отошла. – Бинтуй быстрее! – она достала из сумки бактерицидный пластырь и бинт.

Руки у Саши не слушались, но он все же справился. Вита спрятала в широкий карман своей кофты забинтованную руку и через эту же руку перекинула сумку. Атлеты в машине не сразу должны были заметить, что у нее с рукой. А потом она объяснит, что еще вчера вечером чистила яблоко и случайно поранилась. Смышленый их атаман, конечно, удивится, почему, в таком случае, правая рука повреждена, а не левая, и заподозрит, что она специально симулирует, чтобы не писать, тогда, в крайнем случае, она ему покажет рану. Но там уже будет не до деталей, пусть потом думает, что хочет. А она как-нибудь успокоит его, скажет, что напишет, но позже. Вита быстро подошла вплотную к Саше и, в упор глядя на него, спросила:

– А теперь?

– Что теперь? – прошептал Саша.

– Теперь ты мне поверил? Ты веришь в то, что все у нас было взаправду? Веришь, что я тут не по заданию, а… – она немного помедлила, – по любви?

– Верю, – ответил Саша, и тогда Вита притянула его голову к себе здоровой рукой и поцеловала его, как в последний раз, так, как будто они больше никогда не встретятся. Потом отодвинулась и стала уходить от него спиной к двери и лицом к нему, очень медленно, а Саша все стоял неподвижно и смотрел, пока дверь за ней не закрылась с легким щелчком.

Глава 4-я. Конкурс, и снова бандиты

Конкурс благополучно стартовал, и Саша с печальной радостью наблюдал, как Вита набирает очки без всякой с его стороны помощи…

«Печальная радость» – это такой эклектичный подвид радости, к которой ни с того ни с сего примешивается печаль или горечь. Сахар с солью, селедка с кремом, торт с полынью – прихоть свихнувшегося кондитера, казалось бы, но некоторые любят. Их можно было бы назвать извращенцами, но это было бы слишком оскорбительно для «загадочной русской души», в которой чуть ли не основным компонентом является как раз «печальная радость». Чистая радость без примеси печали «загадочную русскую душу» – не колышет, такое ей попросту неинтересно. «Я люблю тебя до слез», – поется в одной, цепко берущей за душу – эстрадной песне. В своем монументальном труде автор не в первый раз обращается к «загадочной русской душе», а все потому, что эта загадка волнует его не меньше, чем некоторых представителей зарубежной литературы, а также – других народностей. Хотя, если подумать, им со стороны, быть может, виднее…

Хочется об этом спокойно порассуждать, отвлекшись на некоторое время от сюжета. Отдохнуть, знаете, хочется, тянет расслабиться, прилечь где-нибудь в тени после жаркого климата предыдущей сцены, после судорожно-стремительного пробега по ней, и умиротворенно повитийствовать о вечном. Такую говорливость нетерпеливый читатель легко может принять и за словоблудие и будет по-своему прав, но однако есть и неоспоримый аргумент в пользу защиты рассказчика. Вот он: именно философские отступления делают всякий писательский труд монументальным – что у Фолкнера, что у Льва Толстого. Под «монументальностью» подразумевается прежде всего объем. А равнение на колоссов мировой литературы и должно служить ориентиром, путеводной звездой, движущей силой для каждого бумагомараки, взявшегося однажды за перо или расположившего пальцы на клавиатуре пишущей машинки. Или компьютера, кому что нравится, но мнится почему-то, что с пером в руке хоть на миллиметр ближе к Пушкину или Толстому, чем с компьютером. Писатель в таком случае должен именоваться «печатальщиком». Подобные рассуждения могут раздражать только поистине нетерпеливого человека, слишком привыкшего к активному действию захватывающих бестселлеров, кровавых криминальных драм и к бурным водоворотам телесериальных страстей. А того, кого еще не успела развратить перманентная энергетика действия, – такой способ изложения только утомляет. Эта категория людей не верит, что только действием можно удержать внимание, и быстро устает от калейдоскопа событий, выражаемых в каждом абзаце агрессивными словами – «выстрелил», «свернул челюсть», «задушил», «вытащил нож», «впился в ее губы», «сорвал одежду», «овладел», «она со стоном»… и так далее. Нет, конечно, кто же против, пускай, но только так и в больших дозах, согласитесь – это слишком. И все же рано или поздно к действию придется вернуться. Поэтому: «Ну что, рассказчик, отдохнул в оазисе своих «нетленных» умозаключений? Успокоился? А-а, почти вздремнул… Ну, вставай теперь, пора идти дальше.

Итак, Саша пребывал в упомянутой «печальной радости» по поводу успешного продвижения Виты по этапам конкурса. Радовался он за нее потому, что она по всем параметрам, а главное – человеческим, того заслуживала. А печалился от того, что они больше совсем не общались. Ни разу на протяжении следующих пяти дней. Саша в первый же день увидел, что порезанные пальцы никак не обращают на себя внимания ни членов жюри, ни публики. Телесного цвета пластырь удачно скрыл раны, и не помешал никому разглядеть личные достоинства Виктории. Как она тогда, отмазалась или нет от требуемого рэкетирами заявления – он не знал, бандиты пока не появлялись, но определенно где-то тут, конечно, околачивались. Вита в тот первый день соревнования красавиц, пробегая (наверное – не случайно) мимо по коридору, убедившись, что никого нет вокруг и привстав на минуту, успела ему сказать: