Поле Куликово - Владимир Возовиков

— Гляди ты, — удивился Шурка. — Поле-то куличиное, весь их народец речной да луговой тут собрался.

— Ты што, бабка-отгадка, — усмехнулся Копыто. — Оно и зовется Куликовым полем.

— Чудное место, — вздохнул молодой сакмагон. — Тут бы травушку косить, хороводы водить да за девками по лугам бегать.

— Все бы вам с Шуркой девки да русалки, — фыркнул Семен. — На этом поле ульев бы понаставить в колодах. То-то сбор был бы!

— Не, дядя Семен, девки слаще меда, — ухмыльнулся Шурка. — Ты попробуй когда-нибудь, а? Поди, забыл со своей Евдохой…

— Тьфу, бес! Василь Андреич, ты меня впредь с ним в один отряд не ставь — вот как отколочу охальника.

Но Тупик не слышал беззлобной перебранки товарищей, думая о своем. Объехав гряду Зеленой Дубравы и овражек, из которого выбегала Смолка, всадники повернули прямо на полдень. Еще шире открылось им Куликово поле, белея вдали ковылями, лишь посреди его, верстах в двух, угрюмо сутулился голый холм.

— Горбатое поле-то, — заметил Шурка.

— Она вся, земля-матушка, вся горбатая тут, — ответил Тупик. — Отсель до самого моря — степи, а по ним холмы да курганы, и, почитай, в каждом кости человеческие тлеют. Уж сколь тыщ лет, поди, тут разные народы проходят, и все друг на друга — с мечом. Вот и огорбатела земля. Будет ли конец?..

Воины молчали, вслушиваясь в голоса птиц и шелест травы под ногами коней. Серый ястреб-перепелятник, вырвавшись из купы вербника, внезапно набросился на большого веретенника, кулик отчаянно закричал, взвился пух, и пока хищник добивал жертву, его самого атаковали злые чибисы. В воздухе поднялся страшный гвалт и шум крыльев. Чибисы бесстрашно налетали на серого врага, и перепелятник, оставив добычу, бросился к спасительному вербнику, увертываясь от ударов жестких крыльев и острых, как маленькие копья, клювов, нырнул в самую гущу листвы, затаился. Чибисы, чуя врага, настойчиво вились над кустами, а тем временем болотный коршун накрыл своими черными крыльями кочку, где лежал убитый кулик, и принялся терзать добычу. Когда всадники отъехали и голоса растревоженных птиц притихли, Копыто вдруг сказал:

— Придет тому конец, Василей Ондреич. Русь-то наша — костью в горле всем проходящим воителям. Прежде печенеги да половцы обожглись, а ныне Орда обжигается. Мамай вон уж сколь лет зубы точит, да все не выкусит. Всю степь ныне поднял.

— То-то и беда. Орде, почитай, конца не видать, а что там за нею?.. И с заката тоже вон ползет разное зверье.

— Ниче, Василей Ондреич! Побьем и тех, как с этими сладим.

— С тобой, Копыто, ей-бо, не страшно и на пятьсот лет вперед смотреть, — засмеялся Тупик. — Ну-ка, подумай, чем тогда биться будут! Пушки в кремле видал? Так это, Ваня, лишь начало.

— Ништо, Василей! Главное — мы б хорошо начали, а сыны наши не хуже продолжат.

— Сыны… — Васькино сердце незнакомо дрогнуло. — Счастлив ты, Ваня, у тебя их трое. А у меня будут ли?..

Беда случилась на другой день вечером. Отряд приближался к условленному месту на берегу Сосны, где его поджидали воины из крепкой сторожи Климента Полянина, когда в холмистой лесостепи дозорный столкнулся с тремя ордынцами. Те бросились догонять его, размахивая арканами, Тупик устремился со всеми сакмагонами навстречу. Новый «язык» был бы теперь кстати. Увидев русских, враги испуганно поворотили коней, началось преследование в быстро наступающих сумерках. За конскими хвостами стлались прибитые травы, темными облаками мелькали древесные кущи, ветер гремел в ушах, испуганно вскрикивая, из-под копыт уносились вечерние птицы, иные падали в траву, сбитые железными грудями лошадей. Добры степные кони, но таких, какие носили сакмагонов, и в Орде не было. Тренированные для многочасовых гонок, эти рыжие звери в пылу преследования входили в такой азарт, что ими не надо было управлять; они, как волки в погоне за дичью, видели только цель, устремляясь к ней самым выгодным путем, бесстрашно перелетая овраги и ямы, кусты и ручьи, бросаясь с обрывов в глубокие реки и каким-то своим звериным чутьем угадывая место, куда надо прыгнуть.

Через полчаса Копыто, скакавший первым, настиг приотставшего врага, ловким ударом вышиб из седла. Тот вскочил на ноги, продолжая сопротивляться, но Копыто в помощниках не нуждался. Тупик пронесся мимо за другими противниками, забыв, что в этом уже нет нужды. Иван что-то остерегающе крикнул, но Васька не слышал ничего, кроме ветрового свиста и грохота копыт. Конь его все увереннее настигал вражеских всадников, оставалось с десяток лошадиных корпусов до них, когда оба вдруг осадили коней и оборотились. Тупик ударил ближнего, копье прошло сквозь противника со всей его защитой, второй извернулся, напал сбоку, Васька отразил мечом его сильный удар, грудью своего могучего жеребца сшиб с ног приземистую лошадь, враг покатился в траву — то-то будет Полянину двойной «язык»! — и Васька готовился прыгнуть с седла, как вдруг конь его осел, со стоном повалился на бок. Еще не соскочив на землю, Тупик увидел стрелу, пробившую голову жеребца под самым ухом. Он даже вскрикнул, словно стрела поразила его самого. Враги накинулись сразу со всех сторон. Он бил мечом, локтями, головой, пока была возможность, и в этой ожесточенной драке успел заметить, как с десяток конных помчалось навстречу его товарищам. Сбитого с ног, изрядно помятого, Ваську грубо спеленали волосяными веревками, бросили поперек седла, прикрутили и помчались в степь. Он не видел, чем закончилась схватка его сакмагонов с ордынским отрядом, одно лишь понял: надеяться на помощь больше нечего.

Всю ночь, не останавливаясь, враги погоняли лошадей. К утру вдали засветились сторожевые костры Орды.

VIII

В ту ночь умиротворившейся было душе Мамая не пришлось забыться надолго: хан Ахмат явился, прорвавшись сквозь пестро-зеленые кольца охранной завесы. Костлявый и длиннорукий, он подполз к ложу, оскалил тонкие клыки и вдруг вскочил на грудь спящего, стал маленьким лохматым ивлисом с длинным собачьим лицом, какие подкрадываются ночами к заснувшим в степи путникам и пьют их кровь. «Спишь, мой верный темник, насытился зрелищами убийств, упился кровью рабов, хорошо тебе, сытому и умиротворенному! Я же не сплю, голоден я, словно волк в зимнюю ночь, слышишь — то не ветер степной, то воет бесприютная душа моя, бродя у костров твоей неподкупной стражи. Иссохшее тело мое здесь, душа — там, нет ей покоя, нет сна в холодном могильном склепе, и будет гнать ее голод по ночной степи, пока жив ты, мой верный темник, пока не умрешь и не встретятся наши души в черной степи, чтобы одна навсегда, на веки вечные пожрала другую… Пока жив ты, голоден я. Дай мне хоть каплю той крови, от которой раздувается каждый убийца, дай — тебе ведь полезно, иначе ты лопнешь однажды, опившись кровавым вином. Дай мне шею твою, дай, не дерись и не зови свою Улу — она не чует духов. Дай, мой верный темник, — не то укушу твою дочь зубами твоей охранной змеи!..»

Тянется, близится к горлу жадная вурдалачья морда, страшная тяжесть давит на грудь, уж холодок острых клыков касается шеи; Мамай с хриплым криком отрывается от постели, но кричит пронзительно, в смертном ужасе не он — кричит кто-то другой, катаясь по ковру у его ложа. Мамай рванул меч из ножен в изголовье, отскочил к стенке шатра, стражники ворвались внутрь с пылающим факелом, замерли, не смея сделать шага. Задрав копьевидную голову под самый потолок шатра, грозно раскачивалось над ложем Мамая зеленоватое чудовище, тонкий шипящий свист ледяными иголками впивался в души телохранителей. А на ковре, шагах в четырех от постели, корчился маленький человек с синюшным лицом. Казалось, в него вошла какая-то дьявольская сила, она выгибала его тело, буграми вздувала и скручивала в узлы его мускулы, выворачивала кости, голова отгибалась назад, откинутая рука била по ковру, словно пыталась достать валяющийся поодаль узкий персидский кинжал. Мамай вдруг шагнул к нему, отбросил кинжал ногой, наступил на грудь.

— Кто ты? — заорал, наклонясь и с наслаждением мести замечая на низком лбу карлика две свернувшиеся капельки крови. — Кто послал тебя? Говори!..

Нукеров колотила лихорадка. Оба, как вернейшие псы, ходили вокруг шатра, боясь даже моргнуть, а в шатре все же оказался этот карлик, подосланный убийца, нарвавшийся-таки на последнего, самого бдительного стража.

— Кто послал тебя? Кто? Говори, я спасу тебя, у меня есть средство, только у меня. Слышишь!..

Бьющееся тело карлика притихло, синева на лице сменялась бледностью, сквозь хриплый стон прорвались слова:

— Больно мне… Дай… Как больно!.. Тохтамыш…

Карлик вдруг вытянулся под ногой Мамая, оскалился и затих. Хотя имя было произнесено, это мало устроило Мамая. Тохтамыш далеко, а его лазутчики могли быть рядом. Убийцу лучше бы спасти и все выведать, но Мамай слишком долго медлил со спасением.