Курс новой истории - Сергей Михайлович Соловьев

за несколько лет вперед, а Анна Австрийская при вступлении своем в управление в 1643 году нашла, что доходы издержаны за три года вперед. Расточительность правительницы увеличила расходы: в 1632 году они простирались до 99 миллионов, в 1643 году зашли за 124 миллиона, а между тем войску платили хуже, чем при Ришелье. Из 124 миллионов 68 шли мимо контроля, потому что помещались в секретные расходы. Виновником зла считали Мазарини: он был покровителем генерал-контролера Емери, пользовавшегося очень незавидною репутациею. Крестьяне, обремененные налогами, начали волноваться. Заводчиков мятежа хватали и вешали; но это не избавляло правительство от финансовых затруднений. Оно увеличило пошлины на вино, учредило и продало 200 новых должностей, заняло 12 миллионов за 25 процентов, наконец, выкопало старинное предписание, запрещавшее строить дома в парижских предместиях: владельцы уже построенных домов должны были или сносить их, или отплачиваться деньгами. Домовладельцы обратились к парламенту, и парламент заступился за них. Правительство завело переговоры с парламентом и уступило: взяло один миллион вместо ожидаемых семи или осьми. Но, уступивши парламенту и парижанам, правительство усилило подати с сельского народонаселения.

Тягость народная, с одной стороны, стала причиною неудовольствия людей честных, а с другой — люди и целые корпорации, желавшие выдаться вперед, в тягости народной нашли лучший предлог для сопротивления правительству. В 1647 году подати достигли небывалой цифры. В начале 1648 года в Париже по ночам слышались выстрелы: горожане, раздраженные новым налогом, пробовали ружья; чиновники, которым не выплачивалось жалованье, обратились к парламенту, который заступился за них и постановил, чтоб нее судебные и финансовые палаты соединились для защиты общего дела. Государственный совет кассировал это постановление, и членам парламента велено было явиться во дворец. Они пошли туда пешком, по дороге громадная толпа окружала их, и тысячи голосов умоляли их соединить свое дело с делом бедного, так страшно угнетенного народа. Угрозы, которыми королева встретила членов парламента, не произвели на них никакого действия: члены соединенных палат продолжали совещаться вместе и говорить зажигательные речи, в которых слышалось что-то «древнеримское», по свидетельству современников.

Двор испугался и посредством герцога Орлеанского вошел в сношения с парламентом, но это усилило только его смелость; раздались крики: «Дело идет не об нашем интересе, но об интересе общем: надобно хлопотать об облегчении народа, надобно уничтожить беспорядки в государстве!» Все злоупотребления были перебраны, ни дела, ни лица не были пощажены, толковали о средствах начать наступательное движение против министерских злоупотреблений и восстановить значение высшей магистратуры.

Королева была склонна к энергическим мерам против этих «канальев», как она называла членов парламента и других палат, не могла выносить мысли, чтоб эти люди ограничивали королевскую власть; но Мазарини боялся сил соединенной магистратуры. Само правительство посредством продажи мест и наследственности их создало это опасное для себя войско, сделавши судебные должности и управление финансами собственностию известного числа фамилий: теперь в целой Франции число этих фамилий простиралось до 50 000, которые имели самое важное значение в городах, заправляли остальным их народонаселением. Ришелье чувствовал опасность и хотел умерить одну силу другою, поднявши в городах класс торговых и промышленных людей против наследственного чиновничества, но среди войн ему не достало досуга привести в исполнение свои планы, и теперь его преемник должен был иметь дело с опасным сословием, которое поддерживалось множеством недовольных, ждавших зачина движения, чтоб броситься в него с «французским бешенством» — furia francese.

Двор уступил по настоянию Мазарини, согласился уменьшить налоги, отозвать королевских интендантов из провинций, управление финансами было взято у Емери; но, как обыкновенно бывает в подобных случаях, уступки с одной стороны вели к усилению требований с другой, тем более что сторона победившая, естественно, должна была желать обеспечения для достигнутых ею результатов, должна была желать, чтоб то, против чего она восстала, не повторялось более, а этого обеспечения не было. Пылкая королева, с большою горечью в сердце согласившаяся на уступки, теперь, видя, что уступки не помогают, упрекала Мазарини в трусости и требовала решительных мер против бунтовщиков. Положено было арестовать несколько советников парламента, и в том числе старика Брусселя, пользовавшегося особенною популярностью в Париже. В городе вспыхнуло сильное волнение, когда узнали, что «защитник народа» схвачен правительством.

В это время выступает на сцену человек, который давно уже ждал случая начать тревожную деятельность главы партии в смутах народных, деятельность, вполне соответствующую его характеру: то был Павел Гонди, викарий парижского архиепископа, известный в истории под именем кардинала Реца, оставивший знаменитые во французской литературе записки о своем времени и о своей деятельности. Когда народное восстание за Брусселя становилось все сильнее и сильнее, Гонди является к королеве и начертывает страшную картину возмущения. Анна, заподозрив викария в умышленном преувеличении, рассердилась. «Вам бы хотелось, чтоб я возвратила свободу Брусселю, — закричала она с угрожающим жестом, — да я скорее задушу его собственными руками, и всех тех, кто!!.» Мазарини поспешил остановить ее и успокоить, министр упросил Гонди пойти к народу и обещать освобождение Брусселя, если только положить оружие. С большим трудом викарию удалось исполнить это поручение. Когда он возвратился во дворец и объявил, что Париж покорен в надежде на исполнение обещания, то королева отвечала ему с насмешкою: «Ступайте, отдохните после такой работы!» У ней было другое на уме, а не освобождение Брусселя.

На другой день на рассвете войска правительства расположились около Пале-Рояля, где жил тогда король с матерью. Но это не испугало, а только раздразнило народ: в минуты улицы наполнились вооруженными толпами, в минуты по ним протянулись цепи и поднялись баррикады. Королева уступила. Бруссель возвратился и с неслыханным торжеством вступил в парламент, сам удивляясь, за что ему такая честь. Баррикады и вооруженные толпы исчезли.

Бруссель был знаменит в народе как ненавистник налогов, <i налоги не уменьшались; [началось] новое волнение, теперь уже против парламента: зачем медлит облегчением народа. Парламент уступил мятежу, королева должна была уступить представлениям парламента; со слезами на глазах она подписала декрет, который называла «умерщвлением королевской власти». Налоги были значительно сбавлены, на четыре года король отказался от права налагать новые подати, учреждать новые должности; определено, что впредь каждый может быть наказан только по законным формам, и ни один чиновник не может быть потревожен в отправлении своих обязанностей королевским предписанием (lettre de cachet) или иначе.

Одержали победу, вытребовали уступки. Но надолго ли? Не воспользуется ли двор первым случаем, чтоб «возвратить умерщвленную королевскую власть»? Оскорбили двор, ждали мщения и тревожились. При дворе всем заправляет итальянец Мазарини, человек, на которого ни в чем нельзя положиться, человек, который «не