Козленок за два гроша - Григорий Канович

Сумерки густели.

— Суббота наступила, — возвестил Шмуле-Сендер. — Теперь пиши пропало!

— Почему?

— Потому что нельзя ни двигаться, ни искать, ни заниматься другими мирскими делами.

— Но кричать-то можно? — сказал Эфраим.

— А зачем кричать? — не сообразил Шмуле-Сендер.

— Чтобы докричаться.

— До бога?

— До Авнера. Давай по очереди. Если ты боишься греха, я начну первым.

Эфраим сложил лодочкой ладони, поднес их к своим губам и, как тур, затрубил: Авнер! Ав-нер!

«Авнеравнеравнер» — неслось по пуще.

В ответ заржала лошадь. Превозмогая боль, она на своем языке кричала то же имя:

— Авнер!..

Эфраим кричал громко, на лбу у него вздулась жила, такая же огромная, как мишкинский большак, по которому еще недавно все они двигались вместе и были счастливы в своем несчастье, едины в своем одиночестве. Когда запас дыхания у Эфраима иссяк, он замолк и глянул на Шмуле-Сендера.

— Кричи!

— Не могу!

— Пусть тебе кажется, будто ты зовешь своего белого счастливого Берла, будто он заплутал в этой чаще. Кричи!

Шмуле-Сендер приложил свою лодочку к губам, но крик получился какой-то сдавленный, робкий.

— Кричи! — подзадоривал Эфраим. — Зови своего Берла, свою молодость, свою промчавшуюся жизнь.

— Авнер! — воскликнул водовоз.

— Громче, громче! Вот так!

Крик разрывал грудную клетку Эфраима. Он звал Авнера, звал своего сына Гирша, свою любимицу Лею, свою Церту, звал новобранцев, которых через всю Россию гнали куда-то к японской или персидской границе, звал почтаря-урядника Нестеровича, его туркестанского Ивана; он звал всех, кто рос в чаще человечества на солнце или в тени. Он хотел докричаться, он во что бы то ни стало хотел докричаться, если бы даже от крика упал замертво. Порой ему и впрямь казалось, что он ждет отклика не от Авнера и даже не от Гирша, а от самого господа бога.

— Да мы своими криками только беду на себя накличем, — сказал Шмуле-Сендер. — Опять приманим волков.

— Кричи! — не шел ни на какие уступки Эфраим, — Неужели тебе никогда не хотелось орать, вопить, извергнуть из себя все, что накипело?

— Хотелось, но для этого не обязательно на ночь глядя бродить по чаще. Лучше всего, Эфраим, кричать у себя дома… там все свое: и волчицы, и волчата…

— Смотри! — вдруг обомлел Эфраим. — Смотри!

Шмуле-Сендер поворачивал голову, но ничего — то ли от страха, то ли от чрезмерного старания — не видел.

— Авнер, — сказал Эфраим.

— Где?

— Вон за той елью.

Шмуле-Сендер впился взглядом в делянку, на которую показывал каменотес.

— Привидение! Господи, спаси и помилуй! — зачастил Шмуле-Сендер.

— Тише, — дохнул на него удивлением Эфраим. — Это не привидение. Это — Авнер. Авнер — Розенталь, бакалейщик…

В вечернем сумраке белела высохшая костистая фигура Авнера.

Нищий был совершенно гол.

Он ходил между деревьями, обнимал их своими знающими цену жалости и унижению руками, прислонялся к ним и так, нагой, похожий на призрак, стоял, пока не переходил к другому, и тогда все повторялось заново: объятия, шепот, нагота.

Шмуле-Сендер и Эфраим не отрывали от него взглядов, смотрели на него с испуганным восхищением, а он, казалось, не видел их; он ничего, кроме деревьев, не видел; время от времени он нагибался, поднимал с земли валежник, сломанную ветку, клал ее на голову или совал под мышку и бродил между елей и сосен.

— Он стал тем, кем хотел, — сказал Эфраим.

— Он хотел быть бакалейщиком.

— Не бакалейщиком, а ольхой… ясенем… кленом…

— Смотри, — сказал Шмуле-Сендер. — Его штаны!.. Вон там на суку его штаны…

Они говорили тихо; шум листвы заглушал их шепот, но им казалось, что они и шепчутся-то слишком громко.

Вид голого Авнера угнетал Шмуле-Сендера больше, чем рана гнедой. Рана что — затянется, зарубцуется, а вот оденется ли еще Авнер когда-нибудь?

— Авнер Розенталь, бакалейщик, повесился, а это — Авнер-ясень, — угрюмо промолвил Эфраим.

Шмуле-Сендера поражало его спокойствие. Ясень! Ясень! Да тут орать надобно, срамить, а не стоять сложа руки.

— Мы что, так его и оставим? — вырвалось у водовоза.

— А ты что предлагаешь? Вырубить?

— Давай свяжем! — предложил Шмуле-Сендер.

— Связать человека, когда он счастлив? — удивился Эфраим.

Шмуле-Сендер не понимал, о каком счастье говорит Эфраим. Разве безумие — счастье? Разве нагота — счастье?

Они переговаривались слишком громко, и Авнер, видно, услышал их. Он замер, потом выскользнул из-под навеса густой ели, метнулся к мохнатой сосне, но окрик Шмуле-Сендера настиг его, и он остановился.

— Авнер! — позвал его водовоз. — Это мы… Мы… Ты узнаешь меня? Я — Шмуле-Сендер!

Никакого ответа не последовало.

— А это — Эфраим… А это — моя лошадь…

Нищий не шевелился. Видно, прежняя жизнь его совершенно не интересовала.

Эфраим и Шмуле-Сендер приблизились к нему на расстояние протянутой руки, готовые схватить его за тощую шею, но Авнер и не думал убегать — стоял на месте, без шапки, с еловой веткой, прикрывавшей темя.

Теперь растерялся и Эфраим. Еще минуту назад ему казалось, что стоит снять с сука одежду Авнера, и он облачится в нее, покорно поплетется за ними, похихикивая и потешаясь над самим собой и над всем белым светом.

— Раздевайтесь, — вдруг сказал Авнер. — Здесь, в чаще, как в раю.

Шмуле-Сендер и Эфраим подавленно молчали. Они не знали, считать ли то, что Авнер заговорил, добрым знаком или дурным.

— Ты, Шмуле-Сендер, — будешь кленом, а ты, Эфраим, — дубом-исполином, — продолжал нищий. — Ну что вы на меня так смотрите? Если могу быть прокаженным, то почему не могу быть деревом? Шмуле-Сендер, скидывай с себя своего белого счастливого Берла!

Шмуле-Сендеру не хотелось, ну совсем не хотелось его скидывать. Белый Берл был самой теплой, самой надежной его одеждой — зимой и летом, осенью и весной.

— И ты, Эфраим, сними с себя негодника Гирша, бродягу Эзру, свою гулящую Церту. Станьте рядом со мной! Ты, Шмуле-Сендер, по правую руку, а ты, Эфраим, — по левую.

— Нам надо ехать, — сказал Эфраим. — Поедем, Авнер!

— А что я там не видел? Двери, двери, двери!.. Гроши, гроши, гроши!..

— Ты же обещал помочь мне… обещал ради моего сына Гирша постучаться в любую дверь… даже к царю-государю, — напомнил Эфраим. — Одевайся… Когда сделаем все дела, когда вернемся обратно, тогда мы, Авнер, все разденемся… и станем друг с другом рядом и будем, нагие, шуметь, пока нас не выкорчуют.

Лошадь отыскала в сумерках прошлогоднюю траву, и в тишине раздалось хрумканье — неторопливое, первозданное. Гнедая, оставленная без присмотра, ступала по мшистым островкам, задевала своей крупной головой ветки, и ветки трещали, словно в печи, и от этого треска, от этого невидимого, бездымного огня в чаще становилось светлей и теплей.

Эфраим подошел к дереву, на суку которого висела убогая одежда Авнера, снял ее и протянул дряхлому, жалкому и смешному Адаму, нищему из нищих, горемыке из горемык.

— Не заставляй меня, Авнер, пускать в ход руки, — предупредил Эфраим.

— Эх, вы! — простонал Авнер. — Эх, вы! Не разделись… Не захотели быть счастливыми…

Шмуле-Сендер вдруг хватился лошади.

Гнедой поблизости не было. Может, и она вздумала стать деревом. Может, уже стала.

— Моя орлица… моя орлица, — звал ее Шмуле-Сендер. — Где ты, где ты? Только не называйте ее клячей… ибо господь бог создал ее из нашего бессилия, из наших упований, из наших надежд, как женщину из нашего ребра.

Лошадь, как бы услышав его слова, вынырнула из-под ели, побрела по мху, как по разостланной медвежьей шкуре, уткнулась в голого Авнера и принялась лизать его теплым и шершавым языком и одевать в свои поцелуи, как в одежду.

Когда ее запрягли в телегу, стоявшую среди озимых, губы у нее еще пенились, и пена ее была отравлена проказой отчаяния, которую гнедая слизала с дряхлого, почти обезумевшего Авнера.

Была суббота — день, когда по закону запрещается работать и двигаться.

Но больше ждать Эфраим не мог. Если везешь лекаря к больному, вспомнил он, если торопишься, чтобы кого-то спасти от смерти, то бог не засчитывает тебе греха, ибо какой же грех — спасение человека?

Эфраим спешил. Спешил спасти Гирша. Спешил спасти Эзру. Спешил спасти Церту.

— Это конвой можно обманывать, а не бога, — воспротивился Шмуле-Сендер.

— Сегодня бог — это я, — сказал Эфраим.

— Что ты говоришь? Что ты говоришь? — ужаснулся Шмуле-Сендер.

— Один раз каждый из нас должен… — пробормотал Эфраим.

— Что? Обмануть бога?

— Стать им… Чтобы почувствовать, как ему с нами тяжело, — сказал Эфраим. — Как мало у него времени…