Том 27. Статьи, речи, приветствия 1933-1936 - Максим Горький

Очень важно отметить, что фольклору совершенно чужд пессимизм, невзирая на тот факт, что творцы фольклора жили тяжело и мучительно — рабский труд их был обессмыслен эксплуататорами, а личная жизнь — бесправна и беззащитна. Но при всём этом коллективу как бы свойственны сознание его бессмертия и уверенность в его победе над всеми враждебными ему силами. Герой фольклора — «дурак», презираемый даже отцом и братьями, всегда оказывается умнее их, всегда — победитель всех житейских невзгод, так же, как преодолевает их и Василиса Премудрая.

Если же иногда в фольклоре звучат ноты безнадёжности и сомнения в смысле земного бытия — эти ноты явно внушены двухтысячелетней проповедью пессимизма христианской церкви и скептицизмом невежества паразитивной мелкой буржуазии, бытующей между молотом капитала и наковальней трудового народа. Значение фольклора особенно ярко освещается сравнением его фантастики, основанной на успехах труда, с тяжёлой, бездарной фантастикой церковной, «житийной» литературы и жалкой фантастикой рыцарских романов.

Эпос и рыцарский роман — творчество феодального дворянства, его герой — завоеватель. Хорошо известно, что влияние феодальной литературы никогда не было особенно значительным.

Буржуазная литература начинается ещё в древности египетской «сказкой о воре», её продолжают греки, римляне, она является в эпоху разложения рыцарства на смену рыцарского романа. Это — подлинно буржуазная литература, и её основной герой плут, вор, затем — сыщик и снова вор, но уже «вор-джентльмен».

Начиная с фигуры Тиля Уленшпигеля, созданного в конце XV столетия, с фигуры Симплициссимуса XVII века, Лазарильо из Тормес, Жиль Блаза, героев Смоллета и Фильдинга — до «Милого друга» Мопассана, до Арсена Люпена, до героев «детективной» литературы Европы наших дней, — мы насчитываем тысячи книг, героями которых являются плуты, воры, убийцы и агенты уголовной полиции. Это и есть настоящая буржуазная литература, особенно ярко отражающая подлинные вкусы, интересы и практическую «мораль» её потребителей. «Нет худа без добра»: на почве этой литературы, щедро унавоженной всяческой пошлостью и в том числе пошлостью мещанского «здравого смысла», — на этой почве выросли такие замечательные художественные обобщения, как, например, фигура Санчо Пансы, как Тиль Уленшпигель де-Костера и немало других равноценных этим двум. Одним из наиболее веских доказательств глубокого классового интереса буржуазии к описанию преступлений является известный случай Понсон дю-Террайля: когда этот автор кончил свой многотомный роман о Рокамболе смертью героя — читатели организовали перед квартирой Террайля демонстрацию, требуя продолжения романа, — успех, не испытанный ни одним из крупнейших литераторов Европы. Читатели получили ещё несколько томов «Рокамболя», воскресшего не только физически, но и морально. Это — грубый, но широко распространённый и обычный для всей буржуазной литературы пример превращения душегуба и грабителя в доброго буржуа. Ловкостью воров, хитростью убийц буржуазия любовалась с таким же наслаждением, как и проницательностью сыщиков. Детективный роман до сего дня служит любимейшей духовной пищей сытых людей Европы, а проникая в среду полуголодного рабочего, этот роман служил и служит одною из причин медленности роста классового сознания, возбуждая симпатию к ловким ворам, волю к воровству — партизанской войне единиц против буржуазной собственности — и, утверждая ничтожную оценку буржуазией жизни рабочего класса, способствует росту убийств и других преступлений против личности. Горячая любовь европейского мещанства к романам преступлений утверждается обилием авторов этих романов и цифрами тиража книг.

Весьма интересен тот факт, что в XIX веке, когда мелкое плутовство приняло героические и внушительные объёмы на биржах, в парламентах, в прессе, плут — как герой романа — уступил место сыщику, который в мире совершенно явных преступлений против рабочего народа замечательно ловко разгадывал преступления таинственные, но — выдуманные. Разумеется, вовсе не случайно, что знаменитый Шерлок Холмс явился в Англии, и ещё менее случайно, что рядом с гениальным сыщиком возник «вор-джентльмен», который оставляет премудрых сыщиков в дураках. Те, кто поймут эту смену героев как «игру воображения», — ошибутся. Воображение создаёт то, что ему подсказывает действительность, а в ней играет не беспочвенная, оторванная от жизни фантазия, а те вполне реальные причины, которые понуждают, например, «правых» и «левых» французских политиков играть в футбол трупом «вора-джентльмена» Стависского, стремясь кончить эту игру «вничью».

Из всех форм художественного словесного творчества наиболее сильной по влиянию на людей признаются драма и комедия, обнажающие эмоции и мысли героев в живом действии на сцене театра. Если начать ход развития европейской драмы от Шекспира, — она снизится до Коцебу, Нестора Кукольника, Сарду и ещё ниже, а комедия Мольера упадёт до Скриба, Пальерона, а у нас после Грибоедова и Гоголя почти совсем исчезнет. Так как искусство изображает людей, то, казалось бы, можно заключить, что падение драматического искусства говорит нам о вырождении сильных, резко очерченных характеров, о том, что «великие люди» исчезли.

Однако до сего дня живы, здравствуют и действуют такие типы, как, например: презренный Терсит в буржуазной журналистике, мизантроп Тимон Афинский — в литературе, ростовщик Шейлок — в политике, а также Иуда, предатель рабочего класса, и многие прочие фигуры, прекрасно изображённые в прошлом. От XVII века до наших дней они выросли количественно и стали ещё более отвратительны по качеству. Авантюрист Джон Лоу — мальчишка и щенок по сравнению с авантюристами типа Устрика, Стависского, Ивара Крейгера и подобных им величайших жуликов XX века. Сесиль Родс и другие деятели в области колониальных грабежей не хуже Кортеса и Пизарро. Короли нефти, стали и прочие намного страшнее и преступней Людовика XI или Ивана Грозного. В маленьких республиках Южной Америки действуют люди не менее яркие, чем кондотьеры Италии XIV–XV веков, Форд — не единственная карикатура на Роберта Оуэна. Кошмарная фигура Пирпонта Моргана не имеет равной себе в прошлом, если забыть об одном древнем царе, которому залили глотку расплавленным золотом.

Перечисленные типы, конечно, не исчерпывают разнообразия «великих» людей, созданных практикой буржуазии в XIX–XX веках. Всем этим людям нельзя отказать в силе характеров, в гениальном умении считать деньги, грабить мир, затевать международные бойни для их личного обогащения, нельзя отказать в изумительном бесстыдстве и бесчеловечии их дьявольски мерзкой работы. Критико-реалистическая, высокохудожественная литература Европы прошла и проходит мимо этих людей, как бы не замечая их.

Ни в драме, ни в романе не найдём типов банкира, промышленника, политика, изображённых с той силою искусства, с какой литература дала тип «лишнего человека». Она не отметила также трагические и весьма обычные судьбы мастеров и создателей буржуазной культуры — деятелей науки, искусства, изобретателей в области техники, не отметила героев, которые боролись за свободу наций из-под гнёта иноземцев, не отметила и мечтателей о братстве всех людей, таких, как Томас Мор, Кампанелла, Фурье, Сен-Симон и другие. Всё это говорится не в качестве упрёка. Прошлое — не безупречно, но упрекать его бессмысленно, а вот изучать необходимо.

Что привело литературу Европы к творческому бессилию, обнаруженному ею в XX веке? Яростно и многословно защищались свобода искусства, своеволие творческой мысли, всячески утверждалась возможность внеклассового бытия и развития литературы, независимость её от социальной политики. Это утверждение было плохой политикой, именно оно незаметно привело многих литераторов к необходимости сузить круг наблюдений действительности, отказаться от широкого, всестороннего изучения её, замкнуться «в одиночестве своей души», остановиться на бесплодном «познании самого себя» путём самоуглубления и своеволия мысли, оторванной от жизни. Оказалось, что человек непознаваем вне действительности, которая вся и насквозь пропитана политикой. Оказалось, что человек, как бы затейливо он ни выдумывал себя, всё-таки остаётся социальной единицей, а не космической, подобно планетам. А затем оказалось, что индивидуализм, превращаясь в эгоцентризм, создаёт «лишних людей». Неоднократно говорилось, что лучшим, наиболее искусно и убедительно разработанным героем европейской литературы XIX столетия является тип «лишнего человека». Именно на этом типе остановилась литература в своём развитии от героя труда — человека технически безоружного, но предугадавшего победоносную его силу; от феодального завоевателя — от человека, который понял, что отнять легче, чем сделать; от излюбленного буржуазией плута, её «учителя жизни», — от человека, который догадался, что обманывать и красть легче, чем работать, — остановилась, пройдя мимо ярких фигур основоположников капитализма и угнетателей человечества, гораздо более бесчеловечных, чем феодальные дворяне, епископы, короли, цари.