До последнего дыхания. Повесть об Иване Фиолетове - Георгий Метельский

День девятнадцатого сентября тоже ничем не отличался от предыдущих двух, проведенных комиссарами в арестном доме. От голода и жары подкашивались ноги, но неутомимый Авакян по-прежнему шутил, а Фиолетов, лежа на полу, поддерживал каждую шутку. Все ждали, что вот-вот придет ответ на протест, который они подали через старшего надзирателя.

— В конце концов, среди этих мерзавцев должен найтись хоть один честный человек, — сказал Азизбеков. — И этот человек нам поможет.

— Я тоже так думаю, Мешади, — откликнулся Шаумян.

— Товарищи, все будет хорошо! — Авакян не унывал. — Недавно мне цыганка нагадала жить до семидесяти двух лет…

— Так мало? — спросил Фиолетов. — Я собираюсь прожить дольше.

— Может быть, еще партию в преферанс? — предложил Амиров. — По моим наблюдениям, пулька утоляет голод почти так же, как плов или шашлык.

— Кстати, товарищи, вы знаете, как делается настоящий грузинский шашлык? — подал голос Джапаридзе. — Для этого нужен молодой барашек, беленький, как сметана…

— Алеша, прошу тебя, не надо… — отозвался из своего угла Зевин.

— Почему не надо? — вмешался в разговор Петров. — Я с удовольствием поучусь, как готовят настоящий грузинский шашлык из барашка, белого, как простокваша.

— Как сметана, Григорий Константинович, — поправил Фиолетов.

Шутками они заглушали голод и гнали от себя тревожные мысли.

Темнота наступила быстро. Луна еще не взошла, и через окно на черном небе были видны крупные южные звезды. Фиолетов поискал глазами Большую Медведицу — первое созвездие, которое он узнал в своей жизни, не нашел и огорчился. Потом мысли перекинулись на Ольгу: что с ней, скоро ли освободится? И когда, наконец, выпустят его из тюрьмы и выпустят ли? Он нарочно гнал от себя грустные мысли и старался думать о том радостном, что будет впереди, когда он вернется в Баку, чтобы выгнать оттуда белогвардейскую нечисть. А когда все там наладится, он обязательно съездит в Туголуково, посмотрит на свой домик с крылечком под навесом, зайдет в школу, а потом сходит на могилку к своему первому и единственному учителю Василию Никифоровичу.

Рядом посапывали Шаумян и Джапаридзе. Петров не спал и лежал в своей излюбленной позе — на спине, подложив под голову кисти рук. Стоял у окна Зевин.

— Какая чудесная ночь, — промолвил он мечтательно.

— В такую ночь хорошо быть на воле, — откликнулся Петров. — Скакать на добром коне по залитой лунным светом степи.

— А в такую пору в ночном плохо, что ли? — сказал Фиолетов. — Помню, в селе, еще мальчишкой, приходилось мне…

Он ее договорил. По коридору, стуча каблуками о цементный пол, прошла какая-то компания. Заскрежетал железом отодвигаемый снаружи засов, и в камеру вошли несколько человек, среди которых Фиолетов узнал Куна и начальника милиции Алания.

— Встать! — крикнул пьяным голосом Кун. Все нехотя поднялись.

У одного из вошедших Фиолетов заметил список арестованных, который еще в бакинской тюрьме составил Корганов. К двадцати пяти фамилиям чьей-то рукой была приписана еще одна — Татевоса Амирова.

— Шаумян! — выкрикнул тот, кто держал в руках список. — Джапаридзе… Фиолетов… Петров… Азизбеков… Зевин…

— Берите вещи и выходите, — сказал сутулый и тощий мужчина с бородкой клинышком.

— С вещами, Федор Андрианович? — удивился Кун, но не возразил, и все, кто был назван, стали собирать свои чемоданы и баулы.

Один из свиты Куна назвал тощего по фамилии — Фунтиков, — и Фиолетов понял, что перед ним глава Закаспийского временного правительства; о Фунтикове однажды шел разговор еще в Баку.

— Куда нас? — спросил у него Фиолетов.

— В Асхабад. Там тюрьма понадежнее.

Шаумян обнял своих сыновей.

— Будьте мужественными… и успокойте маму…

— Леля! — крикнул Фиолетов, проходя мимо женской камеры.

— Я слышу тебя, Ванечка! — откликнулась Ольга. — Куда вас?

— Говорят, что в Асхабад. Там тюрьма хорошая… Береги дочку.

— Хорошо, Ванечка… Прощай! — крикнула она с отчаянием.

Он ответил спокойно:

— До свидания, Леля.

На улице они увидели своих товарищей, которые содержались в красноводской тюрьме, и шумно поздоровались с ними. Фиолетову бросилось в глаза, что здесь собрались лишь те, кто был в списке Корганова, — двадцать пять человек и дописанный кем-то Амиров.

Путь лежал в сторону вокзала. Кун, Фунтиков, Алания громко обсуждали недавнюю попойку, конвоиры молчали. Заключенные тихонько переговаривались между собой.

На душной, плохо освещенной станции, в стороне от главных путей, стоял поезд-коротышка из паровоза и двух вагонов — классного и арестантского, с железными прутьями на окнах. Возле вагонов прохаживались конвойные в белых чалмах.

Фунтиков, Кун, Алания остановились у классного вагона, из которого вышел выхоленный, развязного вида офицер в форме капитана английских войск, и перед ним угодливо вытянулись члены Закаспийского правительства.

Кто-то из солдат бросил в тамбур несколько лопат. По знаку Куна солдаты в чалмах зашевелились и стали грубо вталкивать арестованных в вагон.

— Все-таки куда нас повезут? — спросил Фиолетов у конвоира с коротким кавалерийским ружьем за плечами.

— Тэбэ нэ все разве равно, тэбэ должно быть все равно, — пробормотал конвоир.

Поезд отошел без гудка, без звонка станционного колокола, с потушенными сигнальными огнями.

Фиолетов припал лицом к оконному стеклу и вдруг вспомнил, как двадцать с лишним лет назад он первый раз ехал на поезде. Ему все было интересно, все ново — города, реки, мосты, степь возле Баку. Сейчас из окошка виднелась не степь, а мертвая, молчаливая пустыни, сплошные освещенные луной пески до самого горизота, чахлые кусты саксаула.

В вагоне никто не спал. Те, кто бывал раньше в Асхабаде, рассказывали, что это за город и какая в нем тюрьма, другие строили разные предположения насчет встречи с членами Закаспийского правительства. Джапаридзе и Шаумян писали письма.

В шестом часу начало светать, и серо-желтые холмы сразу оживились под лучами еще огромного, красного солнца. «И пустыня тоже красива», — решил про себя Фиолетов и подумал, что в природе все прекрасно, даже безжизненная пустыня.

Прошли маленькую станцию Перевал — Фиолетов прочитал вывеску на здании вокзальчика, — и поезд пошел под уклон, все быстрее, быстрее, но вдруг резко, натужно завизжали тормоза, вагон вздрогнул, качнулся и остановился. Фиолетов глянул в окно и увидел верстовой столб с цифрой «207». «Что бы это могло значить? Может, спросить у конвоира?»

Конвоиры были легки на помине. Распахнулась дверь, и в вагон вошли несколько туркмен в чалмах, пьяный Фунтиков и английский офицер Тиг-Джонс.

— Тринадцать человек, выходи! — рявкнул он.

— С вещами? — спросил юный Мишне, работавший в Баку в Военно-революционном комитете.

Кун расхохотался на весь вагон.

— Черт с вами, берите вещи.

Мишне, Берг, Метакса, братья Богдановы, еще несколько арестованных из тех, кто помоложе, взяли своя чемоданы и, недоумевая, что все это значит, вышли из вагона.

Страшная догадка мелькнула у Фиолетова, и он почувствовал, как шевелятся волосы у него на голове. Никто из оставшихся не вымолвил ни слова, не вскрикнул, не ахнул, не заплакал. Все до звона в ушах прислушивались к тому, что делалось там, куда повели их товарищей.

Сначала была слышны пьяные голоса, тяжелые шаги, потом они удалились и наступила мертвая, страшная, гнетущая тишина. Но она длилась недолго. Через несколько минут тишину разорвали частые беспорядочные выстрелы.

Фиолетов посмотрел на белого как бумага Шаумяна, их взгляды встретились, и они молча бросились друг к другу. Потом, все так же без слов, Фиолетов обнялся с Алешей, Мешади, Яковом.

В этот момент в вагон зашли палачи.

— Остальные тринадцать душ, выходи во двор!

Тринадцать человек уже не брали с собой вещей…