Больно берег крут - Константин Лагунов

— Без корешка нет ростка, — назидательно выговорила мать чужую мудрость. — Может, и есть тут в чем-то перебор. Не без этого. Но корешок-то истинный. Да в его положении по-другому-то и быть не могло. Сама посуди…

И мать пустилась в пространные рассуждения, подкрепляя свои жизненные формулы бесчисленными примерами и ссылками на чужой опыт. Это и подобное Ася уже не однажды слышала из тех же уст, и теперь громогласное непререкаемое суесловие вызвало в молодой женщине глухое раздражение. Верно угадав настроение дочери, Лев Иванович поспешил осадить жену:

— Уймись! Не за тем пригласила нас. Хватит нравоучений. Надо что-то решать. И немедленно.

— Вот и решай, умник, — взвилась мать. — Привык руководить да покрикивать. Ска-а-жи-ите, ваше благородие…

И, с ходу перенеся огонь на мужа, понесла такую несуразицу, да чем дальше, тем грубей и злей, что Лев Иванович мгновенно умолк, втиснулся в свою раковину и стал с выделанной заинтересованностью и увлечением прочищать трубку, как бы вовсе и не слыша грозовых раскатов. Мать взъярилась еще пуще и затрубила медноголосо и яро:

— Чего зенки-то спрятал? Ах! Они разгневались! Задумались! Тр-рубочку продувают… — Ловко выхватила трубку из руки мужа, сунула мундштук в рот, закашлялась.

— Дура, — негромко и незлобно, оттого очень обидно сказал, побагровев, Лев Иванович.

Ася вдруг заплакала. Бывало, и наедине-то плакала раз в год, а теперь прорвало, и женщина, содрогаясь от рыданий, залилась слезами.

«Одуванчики» кинулись утешать в два голоса, отпаивали водой и валериановкой и вынесли единогласный приговор: немедленно в Турмаган, с Тимуром и насовсем.

Горькой, душной и угарной оказалась для Аси новогодняя ночь. Как ни уговаривали ее родители, не поехала к ним. Ровно в полночь откупорила бутылку шампанского, налила искристой, пенистой жидкости в высокий хрустальный фужер и одним духом его опорожнила. Разлилось по телу благостное тепло, затуманилась, отяжелела голова, и женщина затосковала по сильным и нежным мужским рукам. Чтоб обняли крепко-накрепко — дух не перевести, чтобы гладили и ласкали и делали все иное, что властны делать мужские руки с женщиной. Она чувствовала на спине, на груди, на бедре шершавые, пропахшие табаком ладони, жесткие пальцы причиняли ей легкую, сладкую боль. А перед закрытыми глазами маячило лицо Гурия, каким было оно тогда, в тот ранний рассветный час его нежданного приезда. Как дурманяще сладко пахло тогда от него табаком и бензином. «Люди сами зажигают и гасят праздники», — сказал он. Правду сказал. Полгода прошло с тех пор, шесть долгих, блеклых, пустых месяцев. Шесть золотых, неповторимых месяцев жизни украла она у себя и у… Нет. Он оказался умней, хитрей. Превратив ее в соломенную вдову, сам брал от жизни то, что хотел… Эта мысль высекла искру гнева, от нее враз занялось такое пламя неприязни, что мигом испепелило недавние желания и мечты.

Первый день нового года они с Тимуром встретили в самолете. Потом была еще одна бессонная, холодная ночь в Туровском аэровокзале, подле которого уже маячил железный скелет нового здания. И еще два тягостных часа в тряской гулкой утробе АН-24. Два часа мучительной душевной пытки. То ее подминало раскаяние, она кляла себя за малодушие и рабскую покорность, а то наплывало вдруг запоздалое прозренье и ей не терпелось как можно скорее замолить обиды и раны, нанесенные любимому, но уже через миг накатывала волна острой ревности, ослепляла, бесила и хотелось только одного — отмщенья. За два нестерпимо долгих часа полета она и погоняла в мыслях, и притормаживала самолет, не раз воротилась домой, не раз побывала в треклятом Турмагане. Порой казалось, что самолет завис в прозрачной синеве, замер над бездной, и, чтобы отделаться от этого противного ощущения, она высматривала на далекой, но видимой земле какой-нибудь предмет, цеплялась за него взглядом и радовалась, видя, как тот двигается к хвосту самолета.

Сперва она не хотела извещать мужа: уж больно притягивала мстительная мысль нежданно-негаданно ястребом с неба пасть на грешную голову — накрыть, уличить пригвоздить и уничтожить. Но тут же срабатывал инстинкт самосохранения: а потом? На этом «а потом?» Ася неизменно спотыкалась и мстительная задумка сразу оборачивалась против нее самой. Больней и тяжелей всего придется именно ей. Она окажется покинутой, обманутой и осмеянной. Своими руками сотворить себе подобное мог только круглый идиот. Она не была идиоткой и отправила телеграмму: «Буду второго Тимуром. Встречай. Целую. Ася».

Гурий встретил. Холодно, торопливо поцеловал, подхватил на руки Тимура, взял чемоданы и заспешил к машине. Еще спускаясь по трапу, она наткнулась взглядом на его взгляд и поняла: анонимка не солгала. Таким потерянным, жалким и чужим Ася никогда не видела Гурия. Неприязнь, злоба, жалость, обида — все смешалось в ней, захлестнуло, смутило, спутало. Почувствовав слезы на глазах, заторопилась неприметно стереть их, чтоб не увидел, не подумал… Всю угарную, исковерканную новогоднюю ночь она ковала карающий, разящий меч возмездия, целые сутки закаляла и точила его, а увидя Гурия, качнулась от боли, негромко жалобно ойкнула, и выпал меч, распался на куски, и она без сожаления наступила на сверкающие обломки.

«Это правда?» — хотела она спросить в ответ на его «С приездом», но даже взглядом не спросила. И после, не раз, когда снова подкатывало это желание, а вопрос уже повисал на кончике языка, Ася крепко стискивала зубы и опускала глаза — боялась. Что делать, если Гурий ответит «да». А он именно так и ответит: не умеет, не станет изворачиваться и лгать — не таков. Да и ложь из его уст была бы в тысячу раз больней и противней самой горькой правды. Что же тогда? Повернуться и уехать? Унизить себя ревностью? Отмолчаться, прикинувшись железобетонной?..

В первый же день соседка по лестничной площадке, как бы между прочим, доложила, что в квартире напротив живет буровой мастер Сабитов, который сейчас на курорте, а дома — жена с сыном. Доложила и замерла, глядя на Асю глазами провидца. «Надо будет познакомиться», — как можно беспечней прошелестела Ася пергаментными губами, еле удерживая на лице маску приятной заинтересованности. «Она вчера уехала, — с деланным безразличием сообщила соседка. — Собралась вдруг и вместе с сыном. Никто не знает, куда и насколько. Судя по двум чемоданам — надолго». И опять пытала и мучила Асю взглядом, ломилась к ней в душу, тянулась к самому заветному. «Со стороны все кажется неожиданным… Рада, что познакомились…» — прохрустели пересохшие губы, и Ася показала спину. И когда Гурий сообщил, что скоро переедут в новую трехкомнатную квартиру, Ася сразу поняла причину скоропалительного переезда.

Первые дни в Турмагане были черными, тягостными, удушливыми. И все оттого, что она любила. Неистово, самозабвенно и жадно. Это чувство жило в ней и прежде, но было ровным, покойным, домашним. Гурий был ее собственностью, достоянием, трофеем. Принадлежал ей и любил ее. Оскорбленный, уязвленный собственник не хотел, не мог упустить свое, и, ускользая, оно становилось в сто крат дороже и милей. И ради того чтобы удержать, сохранить, Ася была готова на все…

Звонок из диспетчерской о срочном выезде Гурия на какую-то трубу встревожил Асю: «Мог бы заехать. Почему не позвонил сам?» Гурий не вернулся к ночи, а тут еще разыгралась метель, и Ася совсем расстроилась. Раньше обычного уложив Тимура в постель, уселась, не зажигая лампы, подле горящего электрокамина. От воя метели стыло и замирало сердце. Порой Асе казалось, что оконные стекла, не выдержав ветрового напора, разлетятся хрусткими осколками, дикий ветрина ворвется в комнату, опрокинет, перевернет, заметет снегом. Ася придвинулась ближе к струящему тепло камину, закуталась в плед, не то задремала, не то задумалась и вдруг увидела женский силуэт в сером. Тот неслышно проплыл мимо, невесомо опустился в кресло по ту сторону стола. Очертания фигуры в сером, посадка головы, жесты — все было странно знакомо и привычно Асе. Уперев локти в стол, незнакомка в сером сцепила пальцы рук и, положив на них подбородок, спросила тихо:

— Звала?

— Да… То есть…

— Ты же не веришь…

— Не верила, — поправила Ася, силясь одолеть хрипотцу и дрожь в голосе.

— Зачем?

— Мое счастье…

— Всем подавай счастье, и каждому — свое: деньги, женщин, карьеру. И твое — многолико…

— Теперь — нет.

— Пока не в руках.

— М-м… Может быть.

— Жизнь — охота, счастье — выстрел в цель.

— Верни Гурия.

— Вернуть прошлое? Смеешься?

— Ты можешь! — уязвленно выкрикнула Ася. — Все. Даже смерти заступить дорогу…

— Но не любви.

— Так ты… По-твоему… Стой же! Слышишь? Ответь…

Приподняла Ася затуманенную дремой голову, тревожно огляделась, подошла к креслу, где сидела та, в сером, включила люстру. От яркого света стало покойней, и метель за окном поутихла. Поворотясь лицом к тому креслу, Ася зло и жестко проговорила: