Со спичкой вокруг солнца - Семен Нариньяни

Что значило:

«Странно! Есть чувство юмора, а не видит, как он смешон, сидя в дубовом кресле, в окружении свиты, с удочкой на берегу пруда-аквариума, заполненного до краев рыбой».

У здания облисполкома Тиша затормозил. Баранцевич тут же оборвал смех. Напустил на себя непроницаемый руководящий вид, не оборачиваясь, протянул мне назад ладонь и, сказав «до свиданья», вышел из машины.

— Вам куда? — спросил Тиша.

— К редакции.

Машина тронулась, через два квартала остановилась. Я сделал Тише ручкой знак «прощай» и побежал в фотолабораторию. Проявил пленку. Повесил ее сушить, а сам, не заходя в отдел, направился домой. Соснуть! Я, когда не высплюсь, плохой работник. Передовую еще, может быть, и напишу, а фельетон ни за что.

Иду домой, а ноги еле двигаются. Прошлую ночь я дежурил, не спал. Эту тоже не спал. Утро пробегал с фотоаппаратом. Потом два часа провел в душной фотолаборатории. Вхожу в подъезд дома, качаюсь и слышу, как лифтерша тетя Груша говорит дворнику:

— Живут же эти самые журналисты как цари! Утро только началось, а наш уже пьяный!

Спал я часа три, потом принял душ и сел за письменный стол. К четырем утра фельетон был написан. Мне бы лечь в постель, а я звоню директору выставки на квартиру. Слышу издалека недовольный сонный голос Примака:

— Халло!

— Прости, что разбудил. Это сын твой Микола.

— Что случилось?

— Приезжай!

— Когда?

— Сейчас!

— Ты что, сдурел?

Сегодня пришла очередь возмущаться Примаку.

— Ладно, сиди дома, я добрее, — сказал я и стал читать по телефону только что написанный фельетон. Прочел, спросил: — Ну как?

— Щуплый, маленький, а рука у тебя тяжелая.

— Это плохо?

— Больно.

— Разве я приврал где?

Примак промолчал, не ответил. И я понял, что виноват. Шесть раз назвал в фельетоне имя Примака. Много. Нужно будет исправить.

— Сделаю, старче. Будь покоен.

В одиннадцать дня мое произведение лежало на столе у заведующего отделом. У нас был обычай — каждый новый фельетон заведующий читал вслух, и все сотрудники, вплоть до секретарши, делали свои замечания. Три замечания были сделаны и на этот раз. Два я принял, одно отверг. Потом мы с заведующим пошли к редактору Круглову. Тот прочел, посопел и сказал:

— На основании каких материалов написан фельетон?

— Я сам был на пруду, сам все видел.

— Этого недостаточно.

Тогда я вытащил из кармана фотографии и положил их перед Кругловым. Тот посмотрел и снова засопел. Я, не вынимая руки из кармана, записал:

«П. Т. Д. М.».

Что значило:

«Плохо твое дело, Микола».

— С кем-нибудь из действующих лиц ты разговаривал?

— С Примаком, тетей Катей, шофером Тишей!

— А с Баранцевичем?

— Об этом написано даже в фельетоне.

— Ты говорил с ним как сын Примака. А теперь пойди и поговори как представитель редакции.

— Зачем? — спросили мы в один голос с заведующим отделом.

— Чтоб снять с твоих похождений налет пинкертоновщины. Советский фельетонист должен действовать не инкогнито, а в открытую. И потом, это даже с этической точки зрения некрасиво. Ты копаешь ему червей, едешь как друг в одной машине, а потом бьешь без предупреждения, из-за угла, в спину.

Спорить с нашим редактором было делом бесполезным, и я отправился в облисполком.

— Из редакции, — сказал я секретарше.

Та пошла доложила, и я вошел в кабинет Ивана Егоровича. Он как увидел меня, так тут же засмеялся:

— А, тетя Груша!

— Я пришел говорить не о тете Груше, а о тете Кате.

— Хорошо, только минут через десять-пятнадцать. Посиди пока в приемной, у меня сейчас беседа с представителем редакции.

— Я и есть этот представитель.

— Не! Ты студент!

— А разве студент не может писать в газету?

— Рабкор?

— Вроде.

— О чем же мы будем говорить?

— О зеркальном карпе. Вы давно увлекаетесь ужением?

— С детства.

— И с тех пор всегда ловите рыбку только в показательных садках сельхозвыставки?

— Я родился при царе, какие при нем могли быть выставки. Идешь на речку…

— А сзади тетя Катя несет стул. Так?

Баранцевич насупился.

— Вы горюете как отец — сыновья не любят вас, писем не пишут! Знаете почему? Замашки у вас барские!

— Мальчишка, да как ты смеешь? Вот я пожалуюсь редактору!

Я слушал, а правая рука писала в блокноте: «З. П. Н. Н. Б. С. Т. Н. И. Н. Е. Б.». Что значило:

«Зря погорячился. Не нужно было ставить точки над «и». Называть его барином». Отругал себя и пошел к двери.

— Постой! — крикнул Баранцевич. — Давай договоримся. Я не буду звонить, жаловаться на тебя редактору, а ты не пиши про рыбалку? Ну как?

Баранцевич и в самом деле мог позвонить, пожаловаться редактору, и тот был бы только рад случаю не напечатать фельетон. Нужно было оттянуть хотя бы на день жалобу Баранцевича. И хотя мне хотелось плюнуть, выругаться, я сдержал себя, неопределенно пожал плечами. Дал понять, что сделка может состояться. А вот когда фельетон будет в газете, тогда пожалуйста, пусть звонит, ябедничает…

Я пожал плечами, а сам, не вынимая руки из кармана, записал в блокноте:

«М. М. Т. С. Д. Т. X.».

Что значило:

«Молодец, Микола! Ты становишься дипломатом талейрановской хватки».

Возвращаюсь в редакцию и внимательно вглядываюсь в лицо редактора. Звонил Баранцевич или не звонил? Редактор не сопит. Значит, не звонил. Это придает мне смелость, и я говорю:

— Фельетон можно ставить в номер.

— Ты предупредил об этом Баранцевича?

— Да!

— Ну и как он?

— Принял как должное.

— Хорошо, — сказал редактор, потирая руки. — Теперь тебе нужно пойти и познакомить с фельетоном председателя облисполкома Телегина.

— Зачем?

— Баранцевич — заместитель Телегина, и если напечатаем фельетон, предварительно не ознакомив с ним Сергея Сергеевича, то сделаем его своим врагом, а нужно, чтобы при разборе фельетона на заседании бюро обкома Телегин был не нашим врагом, а нашим союзником.

— В моем фельетоне каждое слово, точка, запятая — все правда.

— Дело не в правде, а в расстановке сил на бюро. Беги, пока Сергей Сергеевич не уехал домой обедать.

Я был в кабинете Сергея Сергеевича Телегина два раза. Сидел, разговаривал. Захожу в третий.

— А… а! Мик. Иванченко! Мое почтение. Говори, чем обязан?

— Принес фельетон. Прочтите.

— Твой?

— Ы… ы!

— Читай сам.

Читаю! Сергей Сергеевич слушает вполуха. Продолжает заниматься своими делами. Читаю дальше. Смотрю, бумаги откладывает в сторону. Сергей Сергеевич слушает внимательно. Начинает смеяться. Спрашивает:

— Неужели правда? Продолжаю читать.

— «Рыба на уху есть. Но уха-то только первое блюдо. А что будет на второе?

Ивану Егоровичу не нужно ломать над этим вопросом голову. Ему следует только сменить удочку на ружье-двустволку и поехать в городской зоопарк. Тетя Катя поставит кресло перед клеткой с антилопой гну. Садись, нажимай курок, и шашлык готов. Не нравится мясо антилопы гну, только скажи, и тетя Катя отнесет стул к пруду с черным лебедем. Нажимай курок, и жаркое обеспечено».

Председатель облисполкома смеется, спрашивает:

— Когда хотите печатать?

— Завтра.

— Правильно. Дураков нужно учить. Жалко, не сказал ты Баранцевичу, где взять ему третье блюдо.

— Думал, ничего не придумалось.

Прощаюсь, выхожу на улицу и слышу из председательского окна крик:

— Подожди.

Иду навстречу, а Телегин бежит вниз по лестнице, хохочет.

— Нашел.

— Что?

— Где взять третье блюдо для Ивана Егоровича!

— Где?

— В ботаническом саду университета. Тетя Катя ставит ему стул в оранжерее. Он сидит рвет бананы. А потом стул переносится к персиковому дереву, к грядке с дынями. А то скажет, и Тиша натрясет ему полное блюдо фисташек, миндаля. Ну как?

— Здорово, Сергей Сергеевич!

Бегу в редакцию. Печатаю на машинке абзац, предложенный председателем облисполкома, и несу его показать редактору Круглову. А тот потирает руки.

— Звонил Сергей Сергеевич. Фельетон ему понравился.

— Значит, печатаем?

— Обязательно. Только тебе придется сбегать еще в обком партии к Василию Илларионовичу!

— Зачем? — спрашиваю я и в ярости пишу в блокноте три слова:

«С. И. Д.».

Что это значит, и говорить неловко. А редактор, не краснея, объясняет мне свою алгебру:

— Иван Егорович Баранцевич числится в списках областного актива. Если мы напечатаем фельетон, не ознакомив с ним предварительно секретаря обкома, то сделаем секретаря своим врагом. А нам для расстановки сил на бюро нужно… ну и т. д.

Бегу к секретарю обкома Василию Илларионовичу. Кладу перед ним на стол фельетон. Он читает, говорит: