Младший конунг - Вера Ковальчук

— Дух человеческий не заключен в тиски смертного бытия. Он всесилен, ибо создан по образу и подобию Божьему.

Хильдрид не поняла, но не стала переспрашивать. Помедлив, она спросила:

— Так Вальхалла — или этот христианский... как его... рай?

— Каждому дается по вере его.

— Так как же я могу стать христианкой? Мой муж умер с верой в Одина. И крещение разлучит меня с ним навеки. Не так ли? Я во сне услышала как-то: «Женщиной правит любовь». Я готова погубить свою душу ради своей любви, — она усмехнулась высокопарности собственных слов. — Я — жена своего мужа.

Недолгое молчание, а потом легкий, ласковый смешок. Не за спиной — теперь Хильдрид казалось, что ее собеседник не позади нее и не сбоку, и даже не впереди — он везде сразу. Легкое дыхание, как прикосновение ветерка коснулось ее лба, и отступила усталость, и тяжесть в груди, будто налитая железом. Гуннарсдоттер попыталась отбросить с лица волосы, и ей это, кажется, даже удалось, хотя собственных рук и собственных волос она не почувствовала.

— Ну, — прозвучало это укоризненно, — не буду же я карать одного из вас за то, что он просто не дожил до своего момента истины. И не буду же я разлучать супругов, ведь они едины, это всем известно.

— Так что же... — рассмеялась она мысленно.

Но неведомый ее перебил:

— Всем известно, что если муж в семье — голова, то жена — шея. Куда шея повернется, то туда и голова смотрит.

— То есть, если сейчас я стану христианкой, то и мой муж окажется в христианском раю? Прямо так? И за какие же заслуги? — не без иронии спросила она.

— Разве он не достойный человек? — рассмеялась звездная ночь, окружавшая ее.

— Достойный. Только это вымогательство.

— Ничуть, — снова смешок, похожий на порыв ветра, которого здесь не могло появиться. — Это картина закономерностей. Ну, понимаешь, законы, которые вертят этот мир.

— То есть, если я умру христианкой, то Регнвальда тут же выдернет с Вальхаллы и швырнет в твой рай? Так? Вот уж он меня поблагодарит.

— У каждого свои представления о послесмертии. Каждому по вере его, я же говорил. Да и потом, — неведомый коротко вздохнул и добавил. — Жизнь ведь вечна. Какая разница, как выглядит рай? Какая разница, как он называется? Разве это существенно? Рай — лишь миг между двумя искрами вечности. Мелочь бытия. Представляешь, как будто мигнул глазами и снова смотришь.

— Ты заговорил почти как человек, — рассмеялась она.

— Во мне очень много человеческого. Ведь и я тоже — по образу и подобию вашему.

Они оба помолчали.

— Так что же теперь?

Еще один вздох, а потом и смешок. От этого смеха, казалось, ночь рассыпалась искрами, сотней-другой звезд, родившихся прямо сейчас, в это самое мгновение.

— Я тебя жду.

— А если я не приду? — крикнула она и обнаружила, что полусидит под деревом. Рядом спал Альв, его рука — на ее плече, тяжелая, усталая, ласковая.

— Спи, — сквозь сон пробурчал он.

На этот раз она встряхнула плечом, дала его руке соскользнуть. Викинг недовольно заворочался.

Хильдрид встала. Уже рассвело, не так уж много времени оставалось до восхода солнца, костры давно прогорели, и вокруг, прямо рядом с полем, где накануне умирали викинги и саксы, вповалку спали усталые воины. Жизнь берет свое, она всегда торжествует, и вряд ли мужчинам дурно спалось на земле, пропитанной смертью. Женщина подняла глаза — звезды исчезли, чернота превратилась в серую предрассветную хмарь. Было холодно, и, хоть под ногами не хрустел иней, ей показалось, будто она окунулась в ледяную воду. Со сна было очень зябко.

Разговор остался незавершенным, но, хоть это был всего лишь сон, он разбередил ее душу. «Твоя жизнь вершится во сне, — улыбнулась она мысленно. — И что же теперь? Пока не поверишь, будешь слышать голос... Кого? Кого ты слышала?»

Она вздрогнула всем телом от холода, стащила с Альва один из плащей, завернулась и пошла к берегу, к тому месту, где должен был вчера пристать «Лосось». Она плохо разобралась в окрестностях, и проплутала в леске, обнимавшем овраг, больше похожий на приток реки. Края его заросли камышом, внизу хлюпала вода, и, оступившись, Хильдрид вымочила ноги.

«Лосось» был причален, но не вытащен из воды. Викинги ограничились тем, что вынесли на берег якорь и зацепили его за деревья. Дозорный спал. Гуннарсдоттер примерилась врезать ему ногой, но пожалела — он был белый от усталости.

Она оставила плащ на траве, вошла в воду — все равно уж ноги мокрые — подтянулась и забралась на планшир. Корабль даже не качнуло, значит, стоит он прочно. Хорошо. На палубе, между румами спали или лежали в забытьи викинги. Здесь, на корабле, оставили самых тяжелораненых, тех, кого нельзя было шевелить. Многие из них не выживут, а кто-то, возможно, уже не выжил.

Хильдрид прошла по палубе, и вдруг встретила на себе взгляд. На нее смотрел Торстейн. Его губы кривились, сперва женщина решила, что он ей улыбается, но потом поняла — это не улыбка. Ему больно.

Она подошла, присела рядом с ним, и лишь тогда во взгляде мужчины появилось узнавание. В глубине его зрачков тлело страдание. Он опустил глаза, потом снова их поднял и с трудом взял ее за руку. Ладонь у него была горячая и потная.

— Это ты, Равнемерк, — с трудом выдохнул он.

— Что с тобой, Торстейн? Пить хочешь? Принести?

— Да. Палит изнутри...

Она прошла на корму, вынула из-под скамьи кружку на веревке, с помощью которой проверяла вкус морской воды и местонахождение корабля, и черпнула за бортом. Посмотрела — вода вполне чистая. Должно быть, кровь унесло течением. Она вернулась к мачте, возле которой, скорчившись, лежал Торстейн, и напоила его. Он был горячий, как печка.

— Лучше? — спросила она участливо. Огляделась, прикидывая, где может быть целитель, но не нашла. Должно быть, он где-то спал. С усилием уложив Торстейна на бок, она размотала одну из повязок. На ране запеклась влажная корка, а вокруг распространялась неприятная краснота. Хильдрид больно укусила себя за губу — эти признаки она знала. — О-ох...

— Да я знаю, — простонал он едва слышно. — Умру. Самое обычное дело. Ну и что... Я хорошо пожил...

— Торстейн!

— Умру, самое обычное дело. Увидимся в Вальхалле.

«А если ее нет»? — вдруг подумалось ей. Но она ничего не сказала, потому что, тяжело дыша, викинг продолжал:

— Но у меня там, в Хельсингьяпорте... у одной девицы... Эльфрид... будет мой сын... или дочь. Ты слышишь?

— Слышу.

— Я умираю — ты будешь жить. Позаботься о ней, слышишь? — он вцепился в ее рубашку. — Ты должна мне пообещать.

— Обещаю.

— Верю... — сказал он и разжал пальцы. Упал навзничь.

Торопливо подошел проснувшийся лекарь, отодвинул Хильдрид от Торстейна, присел на корточки и занялся раненым, что-то неразборчиво цедя сквозь зубы. Но Гуннарсдоттер никуда не ушла — она стояла и смотрела на викинга, на его бледное лицо с легким оттенком синевы и на его закатившиеся глаза.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});