После любви - Виктория Платова

Монета, переданная полицейским, завернута в крохотный обрывок бумажки и спрятана в пачке «Lucky Strike». На что-то более утонченное у Доминика не хватило воображения.

Внутри бумажки я нахожу две строки, написанные Домиником.

thon16

tout се que tu voudras17

Отчет о проделанной работе.

«Тунец» – снова тунец, выбор Доминика пал на тунца, даже здесь он не оригинален, а просто повторяет то, что сделали до него другие, милый, милый Доминик!.. Посмотреть бы на встречу у причала рядом с рыбным рынком: толстяк жмется на берегу, не решаясь сойти в лодку, близость воды пугает его, как и близость всего остального. Сколько же страхов пришлось тебе преодолеть, трусишка Доминик! – и все ради меня. «Все, что захочешь» – это ли не признание? Доминик сделает для меня все, жаль, что его возможности сильно ограничены.

Что тогда говорить обо мне?

Записка Доминика заставила меня улыбнуться – и это единственный положительный момент. Все остальное по-прежнему безнадежно, скрыто во мраке. Монета с квадратной дыркой посередине – совсем не то, что я ожидала увидеть. К тому же я не знаю китайского. А если бы знала? Тогда иероглифы, ориентированные по сторонам света, не были бы для меня загадкой. Они сообщили бы мне что-то нужное. Полезное.

Инструкция по выходу из сложной ситуации.

Выхода нет – и иероглифы здесь ни при чем. Замкнутое пространство камеры медленно убивает меня. В какой-то момент я даже начинаю завидовать Фрэнки. Фрэнки-счастливчику, совсем не бедолаге – его смерть была мгновенной и не лишенной эпичности. Овеянная океанским бризом, заботливо укрытая библейской тьмой, зачарованная рокотом волн. Меня ждет совсем другая участь – я заживо сгнию в душной камере, и никто и не вспомнит обо мне, кроме Доминика. Кому в Марокко нужна странная русская?.. Превращение в charmante petite vieille пойдет ускоренными темпами, но стать очаровательной маленькой старушкой мне не суждено. Старухой – да. Старухой с пергаментными щеками. С легкими, изъеденными каменной пылью. Со впалым ртом и ненадежными шатающимися зубами. С дыханием, наполненным смрадом прокисшего мясного бульона. Бр-р…

Пора бы начать давать признательные показания.

Я убила Франсуа Пеллетье.

Стоит произнести эти четыре слова – и все изменится. Весь мой день будет расписан по минутам. Я смогу выехать на место преступления в порядке следственного эксперимента. Пройти от «Ла Скала» к форту, подняться по лестнице, побродить по смотровой площадке, взглянуть на океан, на волны, на облака. Ключ к этому великолепию состоит из четырех слов: «Я убила Франсуа Пеллетье». Я повторяю на все лады:

убила, убила, убила.

Отныне это слово вспыхивает в моем сознании бенгальским огнем; убила – р-раз, убила – два, убила – три! разноцветные шары сияют на елке моего грядущего признания, ничего прекраснее их нет. Огромные, покрытые белой глазурью, украшенные блестками и снежинками, – они мелодично постукивают, наблюдать за елкой, сверкающей шарами и бенгальским огнем, из угла моей камеры – сущее удовольствие. Еще приятнее мечтать о Рождестве, которое наступит сразу же после того, как вина будет признана. Список подарков, которые я жажду заполучить, составлен заранее:

– сигареты (любые, кроме «Lucky Strike»);

– долгий проход по улице, желательно – ранним вечером, когда краски особенно ярки, а предметы – особенно выпуклы. А еще можно завернуть на площадь и купить у открыточного вора несколько открыток, и купить сладкие орехи, и выпить кофе;

– долгое восхождение по лестнице (чтобы отвыкшие от нагрузок ноги пришли в себя и я почувствовала бы тяжесть в мышцах);

– долгая прогулка по смотровой площадке, желательно – при ветре, дующем с океана;

– хороший обед, а не та баланда, которой меня потчуют каждый день.

В признании вины есть свои – и совсем немаленькие – преимущества.

И мне больше не потребуется вносить новые бессмысленные слова в свой бессмысленный кроссворд.

Решено.

Я признаюсь сразу же, как только меня вызовут на очередной допрос. И мне даже не придется ломать голову над тем, каким мотивом я руководствовалась, перерезая бритвой горло Франсуа Пеллетье. Миляга-следователь все давно придумал за меня и даже смоделировал мое возможное прошлое, которое, как известно, может быть (может стать) каким угодно. И в нем найдется место сентябрю четырехлетней давности в компании с Фрэнки. Я не прочь записаться в любимые девушки Фрэнки или в брошенные девушки Фрэнки – что суть одно и то же, тем более что у меня есть печальный опыт превращения I'amour в le merde. Чувства к человеку, которого я любила (не Фрэнки), в какой-то момент поменяли знак; ничего, кроме иссушающей ненависти, я не испытывала. Вспышка длилась недолго, но я хорошо запомнила, как мне хотелось, чтобы Его не стало. Чтобы Он перестал существовать, тогда бы и мои мучения перестали существовать тоже. Я не думала об убийстве, нет. Но что произошло бы, окажись у меня в руках бритва?..

Он составил бы компанию Франсуа Пеллетье.

Я – не психопатка, я просто ни в чем не уверена. И я просто хочу вырваться из тюремной камеры – хотя бы ненадолго.

Особенно сейчас. Ночью. Когда стена мешает мне дышать. И я по-прежнему ничего – ничего! – не вижу в темноте. Может быть, поэтому маленький прямоугольник света, возникший там, где находится дверь, кажется мне ослепительно ярким. Померцав, он сразу же исчезает, после чего я слышу лязг открываемой двери.

Дурной знак.

Еще никогда ко мне не приходили ночью, следовательно – это дурной знак.

Я не вижу человека, стоящего в проеме, только его силуэт. Как будто вырезанный из плотного картона. Картонная рука поднимается и манит меня. Что бы это могло значить, черт возьми?.. Я все еще раздумываю, а рука становится нетерпеливее.

Нужно подойти – правильно ли я поняла?

Я все поняла правильно, это тот самый полицейский, который присутствовал на нашем с Домиником свидании, а потом передал мне сигаретную пачку с монетой. В нем нет ничего от щеголя-Шамсуддина, проходившего стажировку во Франции, и ничего от миляги-следователя, любителя метафор, сравнений и романов Франсуазы Саган. Он скорее бербер. С темной, почти черной кожей, с простоватым лицом, на котором застыло выражение испуга.

Беребер-полицейский прикладывает палец к губам, неужели мы – заговорщики?

Я киваю в ответ.

Тихо и быстро. Быстро и тихо.

Он почти бежит по узкому недлинному коридору, я едва поспеваю за ним. Остановившись у железной двери (прежде чем взяться за ее ручку), он снова оборачивается ко мне и снова прикладывает палец к губам. По лицу полицейского струится пот – бедняга!..

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});