Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

дорогой. Название «Постоялый двор» намекает на романный хронотоп «большой дороги», актуализируемый в первых строках: «На большой Б…й дороге, в одинаковом почти расстоянии от двух уездных городов, чрез которые она проходит…»534. В прошлом протагонист Аким Семенов, крепостной крестьянин помещицы Кунце и основатель постоялого двора, успешно занимался извозом и «почти всю жизнь пространствовал по большим дорогам, ходил в Казань и Одессу, в Оренбург и в Варшаву, и за границу, в „Липецк“ <Лейпциг>»535. Однако «бездомовное, скитальческое житье» Акиму надоело, он обзавелся постоялым двором и взял в жены Авдотью. Расширенная топография разъездов указывает на необычность Акима, его неординарность, а эпитет «скитальческое» подготавливает его финальный уход в богомольцы, также предполагающий скитания, но уже иного типа. При первом описании Наума, второго хозяина двора, также задаются пространственно-временные координаты: до своего блестящего положения он «дошел не прямым путем». Так в повествование вплетается тема жизненного пути и его праведности, которая и станет центральной для повести. В финале хождения богомольца Акима географически столь же разнообразны, как и его извозчичьи разъезды: он ежегодно совершал паломничества в Москву, в Троице-Сергиеву лавру, к «Белым берегам», в Оптину пустынь, на Валаам и даже в Иерусалим.

Протагонист «Постоялого двора» Аким переживает драму, которая лучше всего может быть описана как утрата и последующее восстановление внутренней речи и голоса, что на символическом уровне означает возвращение себе достоинства и самосознания, т. е. субъективности. Обращаясь к мотивам голоса, речи и молчания в «Постоялом дворе», Тургенев продолжает исследовать ту же проблематику, что и в «Муму», но в другом аспекте. В отличие от Герасима протагонист и антагонист рассказа – крестьянин и «дворник» Аким Семенов и мещанин Наум Иванов – люди с ярко выраженной речевой манерой, что с самого начала маркировано в тексте. Наум в своем сорокалетнем возрасте изображается как человек, не любивший «тратить попусту слова», в то время как Аким, напротив, в зените славы своего благополучия предстает как болтун и любитель потравить байки о своих дальних поездках. Но в начале фабулы, когда Науму всего около двадцати, а Акиму слегка за пятьдесят, Наум, напротив, выступает как краснобай, прекрасный рассказчик, голос и балагурство которого очаровывают Авдотью тем, что «выражался он по-купечески, но очень свободно и с какой-то небрежной самоуверенностью»536. Более того, в отличие от Акима, утратившего в продолжительных поездках на открытом воздухе певческий голос, хотя ранее он «отлично певал», Наум красиво поет, и звук его голоса чарует Авдотью, потерявшую от него голову.

По мере развития страсти Авдотьи к Науму Аким изображается как человек, постепенно утрачивающий способность к красноречию. Именно с этого момента повествователь начинает все чаще вторгаться, делая его прозрачным для читателя, в мышление героя и передавать мысли и чувства, в том числе при помощи несобственно-прямой мысли и речи. Если первый эпизод, длиной всего в одно короткое предложение, находится в начале рассказа (история женитьбы Акима: «Так-то она его к себе „присушила“!»), то следующая, более развернутая несобственно-прямая речь используется, когда читатель уже знает об измене Авдотьи:

Мы сказали выше, что он не подозревал расположения своей жены к Науму, хотя добрые люди не раз ему намекали, что пора, мол, тебе за ум взяться; конечно, он сам иногда мог заметить, что хозяйка его с некоторого времени как будто норовистей стала, да ведь известно: женский пол ломлив и прихотлив537.

В маркированном предложении явно проступает идиолект Акима, фрагменты его простонародной речи. Накануне внезапного выселения из своего же дома Аким пытается разговорить жену, но выясняется, что она никогда не ценила его «красноречия». Крестьянин впервые осознает, что молчание и дефицит разговора оказались одной из причин неверности жены: «Как начнешь разговаривать, – повторил он вполголоса… – то-то и есть, что я мало разговаривал с тобой…»538 Характерно, что Аким повторяет последнюю сказанную женой фразу. Тургенев будет еще несколько раз использовать этот прием подхвата (повтора последних слов другого персонажа), чтобы подчеркнуть растерянность и прострацию героя, утрату им самообладания и достоинства. Так, уже в следующей сцене – появления Наума для выселения Акима – диалог строится на том же приеме фразового повтора:

– Здорово, – промолвил он и снял шапку.

– Здорово, – повторил сквозь зубы Аким. – Откуда бог принес?

– По соседству, – возразил тот и сел на лавку. – Я от барыни.

– От барыни, – проговорил Аким, все не поднимаясь с места. – По делам, что ль?539

Повтор чужих фраз призван подчеркнуть не только растерянность и слабость Акима, его природную доброту, но и утрату внутренней опоры, а в конечном счете собственной идентичности. Если в разговоре с Наумом он еще пытается отбиваться и защищать свое имущество, то в разговоре с Кирилловной герой и вовсе лишается дара речи: «Войдя в комнату, он тотчас же остановился и прислонился подле двери к стене, хотел бы заговорить… и не мог»540. В этой сцене Аким также мычит, молчит и лишь повторяет за Кирилловной ее последние фразы. Далее, в сцене встречи с Авдотьей, Аким переживает тяжелейший удар, когда узнает от нее о том, что это она передала скопленные им деньги любовнику Науму. После рокового известия Аким впадает в мрачное и долгое молчание, запойно и молча пьет у своего приятеля Ефрема. Только после беспамятного пития и тяжелого сна Аким предстает полным решимости отомстить и поджечь перешедший Науму дом.

Именно в этот момент нарратор приоткрывает читателю сознание героя, но не Акима, а Наума. Аким показан лишь протрезвевшим и полным решимости совершить нечто пока неизвестное читателю. Тем временем нарратор передает внутренний монолог Наума, который радуется прекрасному началу «дельца». Ему не спится, слышится движение за окном. Далее следует одна из самых динамичных сцен повести – схватка Наума с Акимом, в которой нет места интроспекциям. Их час наступает, лишь когда Аким произносит выстраданную речь о божеском суде, просит у Наума прощения, и они заключают мировую.

Только во время ухода Акима прочь от своего бывшего двора нарратор прибегает к непропорционально большой относительно объема всего текста интроспекции в сознание Акима, технически поданной с помощью прямой мысли (сокращенно ПМ) и пересказа мыслительного акта (сокращенно ПМА). Приведем развернутую цитату с указанием в квадратных скобках приемов:

…вся внутренность в нем дрожала, как у человека, который только что избежал явной смерти. Он словно не верил своей свободе [ПМА]. С тупым изумлением глядел он на поля, на небо, на жаворонков, трепетавших в теплом воздухе. Накануне, у Ефрема,