Загадка народа-сфинкса. Рассказы о крестьянах и их социокультурные функции в Российской империи до отмены крепостного права - Алексей Владимирович Вдовин

знакомит читателя и с его мыслями. Помимо постоянного использования глагола «думать» и пересказа мыслительных актов, Полевой регулярно прибегает к несобственно-прямой речи и мысли (маркирована подчеркиванием), а также к отчетам о мыслительных и эмоциональных процессах (переданы курсивом):

Но вот беда! Вдруг девушки разлюбили Ванюшу – и по делам: он перестал им кланяться, заигрывать с ними, зашучивать. Что за спесь такая? Какая спесь! У Ванюши на сердце шевелилось что-то напущенное.

Эти слова повторял он про себя раз сотню, и они принудили его задуматься. Двадцать лет! Да это целый век!

Ясно различал он мычанье волов, лай собак, забегавших близко к нему в чащу леса, хлопанье длинного бича и чуть слышный говор малороссиян, проводников гурта. Что, если увидят его? Где его лошадь с Волочком? Что подумают? Он поглядел на небо и увидел, что уже был полдень. Время пролетело невидимо. Ванюша сам не знал, куда девалось целое его утро507.

Таким образом, хотя Полевой сделал следующий после Карамзина решительный шаг в существенном расширении репертуара приемов фигуративного изображения мышления, у него не наблюдается асимметрии непрозрачности мыслей и прозрачности чувств.

В том же русле находятся сентиментально-мелодраматические повести Г. Ф. Квитки-Основьяненко конца 1830‐х – начала 1840‐х гг., и особенно «Маруся» и «Сердешная Оксана», которые в интересах общего замысла книги будут рассмотрены в главе 16. Квитка, скорее всего, первым из украинских писателей, писавших и на русском, и на украинском, охотно прибегает к несобственно-прямой мысли и пересказу мыслительных актов своих протагонисток, при этом сохраняя полную доступность их сознания и не задействуя режим непрозрачности.

На фоне предшествующей репрезентации нарративные эксперименты Григоровича середины 1840‐х гг. предстают как подлинно новаторские. Рассмотренный выше новый режим создания крестьянской субъективности, при котором возникает асимметрия в изображении чувств и мыслей протагонистки в комбинации с предельно акцентированным паралипсисом и апелляцией к телесным аффектам и мелодраматическому регистру, сделал «Деревню» вехой в развитии жанра. Другой автор украинского происхождения, Е. П. Гребенка, обратившись к крестьянской теме еще в 1841 г. в повести «Кулик» также апеллировал к паралипсису в рассказе «Чужая голова – темный лес» (1845), заглавие которого является буквально пословичным манифестом этого приема. Поговорка реализуется в сюжете. Герои рассказа, хотя и не крестьяне, а мещане – владельцы постоялого двора, теряют единственного сына, убитого и ограбленного корыстным коробейником (по статусу – крестьянином) из‐за денег. В финале убийца проходит мимо их двора на каторгу, и они узнают его. Для создания эффекта недосказанности и одновременно уклоняясь от реконструкции причин и мотивов поступков убийцы и мыслей осиротевших стариков, Гребенка прибегает к риторическому отказу от прозрачности:

Выпроводив последних гостей со двора, он [Иван Федорович] сел у ворот на лавочку; Аксинья Марковна села подле него, и оба задумались. Чужая голова – темный лес, говорят люди… Бог ведает, о чем думали старики; может быть, они вспомнили, что в это время потеряли сына, что на ту самую ярмарку пошел он и пошел навеки из отцовского дома, а может быть, их растрогала последняя телега, отъехавшая от их двора.

<…>

Когда ссыльные ушли, Иван Федорович крепко обнял старуху. Они опять сели у ворот, но были спокойнее, даже, можно без преувеличения сказать, стали веселее.

Отчего бы это?

Чужая голова – темный лес, скажете вы.

Может быть и так 508.

В каком-то смысле риторика здесь оказывается избыточной: читатель легко догадывается о том, по крайней мере, что могли думать старики: отец убитого Вани набожен и заставляет жену вынести ссыльным преступникам пирог, следовательно, их успокоение, скорее всего, связано с христианским всепрощением и смирением, на что указывают телесные жесты (объятие) и ссылка на эмоциональное состояние героев (маркированы в цитате подчеркиванием). Ничего таинственного и невыразимого в нем нет, отчего финал рассказа Гребенки, с несколько избыточным использованием паралипсиса, кажется немного наивным.

В начале 1850‐х гг. формы репрезентации переживаемости героев-крестьян существенно расширяются, пополняясь новыми. Важнейшим текстом в этом смысле стала повесть сына вольноотпущенного крестьянина509 И. Т. Кокорева «Саввушка» (1852)510, которая показалась критикам «идеализацией» и дилетантским произведением, однако с нарратологической точки зрения представляет несомненный интерес. Дворовый крестьянин по происхождению, но обученный помещиком на портного, Савва Силин511 становится свободным мещанином-москвичом, самостоятельным субъектом, который не только распоряжается собственной судьбой, но и благодетельствует окружающим его беднякам.

В повести много раз встречаются примеры несобственно-прямой речи и мысли, с помощью которых Кокорев входит в сознание героя и передает его внутреннюю речь. Вот, например, трагический эпизод смерти соседки Саввушки, матери девочки Саши, к которой он привязался и будет помогать ей впредь. Здесь весь второй абзац, в сущности, представляет собой, как ясно из третьего, попытку передать поток мыслей Саввушки, как поначалу кажется, в формате умозрительного диалога с нарратором или с внутренним «я»:

Саша прислушивалась к ее дыханию, наклонилась к изголовью и, тихо плача, тут же уснула. Саввушка прикорнул было на лежанке, но ему и сон не шел на ум. Тяжелый выдался ему денек, а тяжелее всего были думы, что вызывались окружающими предметами.

Мудреное дело Смерти! Дума наша за горами, а она за плечами, приходит нежданная, незнанная, не разбирая, впору или нет, здоровый дуб или чахлую былинку подсечет ее коса… Зачем умирает тот, чья жизнь необходима для подпоры беспомощной дочери, и остается на белом свете старик, который тяготит всех и, наверно, был бы в тягость самому себе, если б понимал, как живется ему? Так ли, Саввушка? А ведь бог строит все к лучшему: здесь-то что же? Подумай-ка поглубже. Много ли радостей в своей жизни знала бедная женщина? Молодости она почти не видала; красота да воля сгубили ее в первом цвету под самый корешок; судьба бросила ее в омут, откуда никто не выплывает, не поплатившись несколькими годами жизни, а иногда и целым веком. Нашелся добрый человек, который не задумался назвать ее своей женой; не задумались и добрые люди колоть ей глаза прежним несчастьем, унижать прошлым позором. Слушал, слушал муж людские толки, начал и сам давать им веру. Жизнь несчастной обратилась в пытку. И дочь-то недолюбливали по матери: вся в нее, дескать, будет, яблочко от яблони недалеко падает. Стало быть, не видала умирающая почти никакой отрады на сем свете: так не лучше ли ей переселиться в иную жизнь, где «нет ни печали, ни воздыхания»; не легче ли ей будет там, нежели здесь, в борьбе с нуждою, под гнетом