Вольные повести и рассказы - Юрий Тупикин

– Оборви плеть! – велел я Любаве. Она стала тянуть и дергать плеть, но ни в какую. Обе косы её заплести в одну косу, и тогда бы плеть была толще.

– Никак! – огорчилась Любава. А я полюбовался той пуповиной, которая называлась плетью. Она была ещё зелёная и подходила к толстому (в мою руку) профильному корешку. Вот он, рычаг, ухватившись за который, можно поднять не только этот грандиозный плод, но всю планету… В свою очередь, зелёная плеть-коса указывала на то, что ягодка продолжала расти. Осень тёплая, а они продолжали сплескивать из бадьи и обмывки ведер в её лунку – от того она выдобрилась. Сказать бы Красноборовым, чтобы подождали, мол, подрастет ещё, и чудо бы, к которому они подготовились, не состоялось. Они бы согласились, чтобы не опозориться гостю, да-да, пусть подрастет, пусть вылежится… Но Обзору понятно, тогда она не пролезет не только в дверь – и в ворота. Я усмехнулся да промолчал, пугаясь, как бы им самим не стало жаль зелёную тыкву. Тогда начнем. Это им надо. И мне тоже надо.

– Смотри, вот как! – я встал на колено, а Люба склонилась в поясе. Нельзя было не заглядеться на верхнюю часть бюстгальтера, там, посыпаны сахаром, виделись кокосы русского сорта, которые меня волновали и будучи скрытыми.

– Вот здесь в соединении у неё слабость, я надламываю, сейчас ты потянешь, и всё. – Она так и сделала. Я обошёл суперплод, называемый тыквой. Она была бело-слабо-розовая. Этого цвета и была грудь Любавы, присыпанная сахарком…

– Какой же сорт?

– Белая Русская… – был ответ.

Я улыбнулся: русский сорт, он всегда русский.

Ну, всё! Я встал, как гиперборейский волхв, лицом к солнцу, поиграл мышцами живота и сказал мыслью:

«Слава Дубине! Помогай, пращур! Покажем им чудо»!.. После этого повернулся к тыкве и, не глядя на зрителей, сбившихся в кучку, поставил ягоду на ребро. В тыкве было не более 100 килограммов. Это не бык… Только видом пугает. Зрители заволновались. Дед всполошился:

– Любка! Аппарат!

Младшая Любка вскинулась пташкой и улетела. Мне не до Любки. Тут никто ничего и не понял – плод тыквы оказался над моей головой, я держал тыкву зонтиком. Зрители ахнули.

– Куда? – спросил я, а сам уже шёл к калитке, открытой Полюбкой. Меня-то уж здесь не учить, тыквы в избе хранятся в подполе или под кроватями, а кормовые в сенях или в погребке. Любава мне говорила:

– Сюда! Сюда! Любан, сюда… – и шла задом наперёд, не спуская глаз с тягловой силы и груза, она боялась, что тыква станет сваливаться и меня придавит. Она довела меня до крыльца, сени были опять открытыми Полюбкой. Радости не было предела, та успела общёлкать тыкву на моих руках и теперь щёлкала её на крыльце. Она смеялась и говорила:

– Мамка, семечки от неё мне, я её сфотала…

– Семечки от неё не семечки, а карасики…

– И мне стакан, я тоже принимал участие! – я заключил и под смех стал закатывать матушку в сени. Сени были большие, но как тыкву положили в угол, сени уменьшились, а тыква ещё более выросла, в ограниченном пространстве она стала чудовищем. Мы были одни в сенях. Посмотрелись секунду и порывисто обнялись – первый раз я почувствовал, как трепещет девушка, решившая стать невестой, в руках молодого человека, решившего стать её женихом. Впрочем, пячусь от этих слов – решил «молодой человек», а я ещё не решил; я лишь обнял девушку, пожелавшую, чтобы её обняли, и я почувствовал её особенный трепет, может быть, жертвенный трепет, поскольку она захотела стать моей суженой. Однако руки запомнили прогиб волны в её талии. И лёгкость невесты – она подалась к груди невесомо, но чувственно. Хотелось подержать её тело в руках, как жену. Она уже была без старых кожаных тапок и без платка, я дунул на кичку, и она развалилась, я был не рад этому, потому что за стенкой стояли её родители, и я представил неловкость, с какой она выйдет – вошла в обутках, в платке, а вышла босая, с развалившимися косами. Не продолжая никаких других действий, я малодушно вышел вон и задержался около её родичей, как ни в чём не бывало, с видом занятого работой, не способного за пару, другую пару секунд покуситься на девственность их дочери, и уж тем более, свалить с головы её косы. Но я был плохой артист. Она вышла следом за мной в своих кожаных тапках, с косами, завязанными на пояснице тем самым платком, который был на её голове; она как бы прикрыла ещё стыдную часть голого живота. Воплощение целомудрия. Вот это артистка! За моей спиной такое проворство. И уж, конечно, у неё тоже был занятый вид, она тоже остановилась около меня и родителей, как ни в чём не бывало. Ради одного того наблюдения стоило ехать в Дымовку. Хорошо. Всем хорошо. А проворных судьба в решительный час выручает.

– Может, и те? Давай одним разом… – обратился я к ней за советом, и словно решили мы вместе, и словно нечего мешкать, и я обратно пошёл к колодцу, а Любава за мной. Время я не протоколировал, но «мы» быстро перетаскали и «полковые барабаны», доставляя радость родичам Любы, а Полюбе восторг; наверно, она не жалела плёнку. Дольше я не задерживался. Все проводили меня до ворот, не выходя на улицу.

– Кланяйся там от нас! – напутствовала меня бабка Олюба.

– Привезет Любава, угостит семечками… – пообещала мать Омила Романовна.

Любава проводила до трактора. Я куражливо пнул колесо трактора, мы с ней засмеялись, и там, за забором, всё видели и тоже засмеялись: колесо-то не виновато…

– Рад был познакомиться с твоими родителями, – сообщил я Любаве.

– Как они?

– Если смеяться умеют, то нормальные добрые люди. А они у тебя ещё и философы. Глянь, где солнышко-то. Сегодня не уберётесь с кОртОшкОй… – передразнил я гвардейских.

– СегОдня этО уже не ОктуальнО, – подыграла мне Люба. – Уберём завтра. Пока! Увидимся в универе, – она глянула на меня с любовью, и то ли тело Любавы, то ли платок на её поясе качнулись ко мне. От действия густо серых глаз, засеребрившихся любовью, или от волнения платка на её поясе я стал таять в ногах, а в руках закипело энергическое желание. Не будь свидетелей за забором, быть бы Любушке на руках. Не знаю, целовал бы я её губы или просто слизнул красоту с её глаз. можно было ручку поцеловать. Но целовать ручки у нас не практикуется. Глушь. Дыра. Уж целовать, так всю. Да целомудрие не позволяет на людях деять ино святое.

– Пока, Дымовка! – петушком сказал я и оторвался от Любы-Любавы. И поехал в свою Покровку, мимо Хмыровой Шишки, мимо космической стелы, поставленной у моста в честь односельчанина Гвардейцев, космонавта Губарева Алексея, по мосту через Таволжанку. Видимо, это мой первый «холст». Чтобы изобразить Любаву, много надо хОлстОв… Не говоря об устоях России.

Ручения

Рассказ

«Ручения в любви рушатся судом любви и родителей, без осуда людей. Враки рушатся судом мирским, хулой и осудом».

Языцы

Красота желанной девушки (женщины) состоит из кротости характера, из телесной прелести её облика, из обаяния её слов. Какова Любава в отношении этих качеств? Любава обладала одним из них в совершенстве. Прелестью облика. Вместо кротости нрава её характер содержал дюжину озорниц. Вместо обаяния слов она изрекала порою такие перлы, от которых вянули уши. Девушки, подобные Любаве, если такие бывают, зависят, я думал, от того, как с ними обращаются парни. Они могут стать и кроткими овечками, и дикими львицами, и развратными жёнами. Я обещал себе написать образ Любавы на холсте своего романа…

Она проворно взлетела в машину и, сияющая, села со мной рядом. Стало светлее в автобусе, и то. Она прижалась ко мне бедром. Желанное осязание. В ней нет ничего такого, чтобы глаз воспротивился. Глазу приятно видеть её высокую сомерную фигуру. Она мне по грудь, даже повыше, по плечу. Другим она, может быть, высоковата. Но высокие стройные девушки были замечены историей. И эту все замечают. Все пялятся на неё, и не пялиться невозможно. Таков удел всякой красавицы, такая награда её судьбе. И не обязательно высокой. Многие «миниатюрные» тоже привлекают к себе внимание. Несправедливо, что на разные конкурсы красоты отбирают всегда высоких. А надо бы разного роста. Как в спорте, по весовым категориям, так и в прекрасном, по ростовым показателям. Но сейчас разговор о высокой Любаве.

В ней нет ни соринки лишнего, всё подобрано, всё подогнано, всё заявлено целиком и отдельными долями. Грудь так грудь, попа так попа, ноги так ноги. О косах не говорю, такие же, как у моих сестёр, если сложить две, как у Любавы, в одну. По моей прикидке, каждая коса была не тоньше восьми сантиметров в обхвате, а если сложить две, то… А длина до колен, значит, более метра. Коса не только поэзия девушки, но и её гигиена. В косе волосы чистые. Зато на мытьё волос, по опыту сестёр, шампуней и ополаскивателей уходит больше, чем на короткую стрижку. Но это стоит того. Есть коса, будет и счастье. В том, что называется «пялиться», есть удовольствие. Вид прекрасного – совершенство. Вид прекрасного и совершенного – молодость. Вон девушка! Вон Любава! Не лишь эротическое, ещё эстетическое. За ней поворачиваются глаза, головы, мысли. Какие мысли? Собственно, одна мысль: хороша Маша, да не наша. То есть, настолько хороша, что себя ощущаешь несовершенством, недостойным её, ей неравным. А удостоит тебя взором, глянет она на тебя, сразу вырастаешь в своих глазах и становишься в них красивым, как она, ей равным… Мистика: облик её реален, он перед тобой, но она только образ, её нет для тебя, при тебе только мысль о случайной красавице. Но, тем не менее, тебе хорошо, потому что приятно, а приятно тебе потому, что вот эту девушку при определённых обстоятельствах можно бы полюбить и на ней жениться. Вовсе это не пялиться, это совсем другое. Это любование, любо. Любование прекрасным. Любование жаждой осязания и любодеяния.