Новый Мир ( № 11 2007) - Новый Мир Новый Мир

Я попытался по стенам и башням Кремля, изображенным на дальнем плане автопортрета, определить место, где жил художник, так как известно, что он писал автопортрет в своей мастерской.

— Квартира Тропинина на Ленивке, неподалеку от Каменного моста, — подсказал мне Вишневский и продолжил: — Всмотритесь в лицо художника. Какой это добрый, хороший человек! Сколько в нем достоинства, и вместе с тем как он прост, сердечен — полная противоположность герою гоголевского “Портрета”!

— А как к вам попал этот автопортрет? — спросил я Вишневского.

— О, это особый разговор. Не столько я его искал, сколько он меня дожидался. Я об этом когда-нибудь детектив напишу,— рассмеялся Феликс Евгеньевич.

В следующей комнате на стене висел портрет А. С. Пушкина.

— Так это же явно копия! — удивился я. — Причем неумелая, примитив какой-то...

— Верно, копия с Тропинина. Писал художник-любитель, но сколько любви к Пушкину!

И действительно, все было выписано самым тщательным образом — и лицо поэта, и одежда. Я обратил внимание, что копиист почему-то особо “выточил” массивный золотой перстень на большом пальце Пушкина.

— Этот перстень с восьмигранным сердоликом, — стал рассказывать Феликс Евгеньевич,— магический. Он был подарен Пушкину в Одессе графиней Елизаветой Ксаверьевной Воронцовой. В рукописи под стихотворением “Талисман” поэт сделал пять оттисков коронки этого перстня, служившего ему печатью для писем. После смерти Пушкина перстень попал к Жуковскому, в 1870-х годах — к Ивану Сергеевичу Тургеневу, а затем перешел к Полине Виардо, которая подарила его Пушкинскому музею при Александровском лицее.

Феликс Евгеньевич подробно рассказывал о пушкинском перстне, потому как эта история имеет продолжение. Оказывается, перстень был украден из лицейского музея вместе с несколькими рукописями. Рукописи нашлись, а перстень как в воду канул. Для музея сделали точную копию перстня и на этом дело закрыли. Однако для Феликса Евгеньевича этот вопрос, как говорится, оставался открытым. На сердолике пушкинского перстня была выгравирована древнееврейская надпись: “Симха, сын почтенного рабби Иосифа, да будет благословенна его память”. Эта надпись служила Феликсу Евгеньевичу своеобразной памяткой. Снимок надписи он постоянно носил с собой в надежде, что хотя золотая оправа и может быть переплавлена, но камень, да еще с такой надписью, сохранится навечно. Надо только настойчиво искать. Перстень Ф. Е. Вишневский так и не успел найти, зато многое из того, что радует нас в экспозиции Музея А. С. Пушкина в Москве, добыто благодаря упорному поиску собирателя.

Тогдашний директор музея А. З. Крейн рассказывал мне, как однажды к нему прибежал, запыхавшись, Феликс Евгеньевич с радостной вестью, что он опознал в одном из комиссионных магазинов мебель из усадьбы Остафьево, принадлежавшей поэту П. А. Вяземскому, у которого в гостях часто бывал Пушкин. Упускать случай нельзя. Надо было срочно во что бы то ни стало купить остафьевский гарнитур. Музейщики — народ серьезный, обстоятельный. Прежде чем купить что-то, десять раз проверят-отмерят. И все-таки Вишневский убедил их, и мебель была куплена. Посетители могут видеть ее в одном из залов музея. А рядом в витринах и на стендах находятся уникальные вещи, подаренные Феликсом Евгеньевичем,— чашка с изображением великой трагической актрисы Е. С. Семеновой, искусством которой восхищался Пушкин, портрет Е. П. Бакуниной кисти О. А. Кипренского, портрет В. Ф. Вяземской работы Молинари, акварельный портрет друга поэта — декабриста И. Я. Якушкина, выполненный Н. И. Уткиным.

Закончил показ Феликс Евгеньевич портретом С. М. Голицына работы В. А. Тропинина. Именно с этого портрета, полученного Ф. Е. Вишневским в подарок от отца в 1917 году, и началась для него “тропининская эпопея”.

В истории русского искусства имя В. А. Тропинина стоит рядом с гениальным А. Г. Венециановым. Оба родились в 1780 году, каждый внес свою неповторимую лепту в духовную сокровищницу национального искусства. С детства нам знакомы шедевры Венецианова “На пашне”, “Жнецы”, “Гумно”. В портрете крестьянского мальчика Захарки, написанном в 1825 году, воплощен нравственный идеал крестьянина, родственный духовной сущности каменотеса С. К. Суханова, “Кружевнице”, “Гитаристу”, “Девушке с цветком”. Вглядываясь в их лица, мы можем зримо представить себе героев Достоевского, Тургенева и Толстого, простых людей, таящих в себе загадку живой русской души.

Вряд ли будет натяжкой сказать, что сам Феликс Евгеньевич является частью этой загадки. В собирательной работе он тяготел к искусству художников, идеалы которых не только всецело разделял, но и старался в меру своих сил утверждать и пропагандировать. Ф. Е. Вишневский был подлинным воителем духа. Без громких слов, при полном отсутствии всякой позы Феликс Евгеньевич достойно работал на “фронте” этическом. Отсюда легко понять “стыковку” собрания произведений В. А. Тропинина и художников его времени с духовными критериями Пушкина. Именно Пушкин был для него той путевой звездой, благодаря которой собиратель ни разу не сбился с избранного пути.

У Вишневского, как ни у кого, пожалуй, другого, была возможность начиная с первых лет революции составить едва ли не самое главное и “громкое” собрание авангардного искусства 20-х годов.

— Соблазнов было много. И люди-то какие — всех знал и видел: и Кандинского, и Малевича, и окружение Маяковского, и Мейерхольда! — признавался Феликс Евгеньевич. И все-таки Вишневский остался самим собой. Не эстетика авангарда, а этика Пушкина, Гоголя, Тропинина взяла верх в его душе.

Феликс Евгеньевич был подвижником, можно даже сказать — фанатиком своего дела. Я мало встречал людей, которые во имя своей идеи полностью отреклись от благ жизни. На себя ему никогда не хватало ни денег, ни времени. Сколько я его знал, он до самых трескучих морозов ходил в длинном, чуть не до щиколоток, вышедшем из моды кожаном пальто. Старый серый костюм служил ему, пожалуй, не менее пятнадцати лет. Рубашки он носил темные, без галстука. Руки у него всегда были в сбоинах и не смываемой никаким растворителем коричневой политуре. Краснодеревщик и бронзовщик — его главные рабочие специальности. В этом деле он был профессором.

Умер он в одночасье, не успев оформить завещание на все то, что не вошло в Музей В. А. Тропинина. До сих пор стоит у меня перед глазами “Распятие” Лукаса Кранаха, которое висело на двери, ведущей в его комнату. Где оно, это “Распятие”? Всплывет ли и где “воскреснет”? Какова судьба многих других шедевров? Все эти вопросы не праздные, ибо речь идет о духовном наследии...

Наедине с пустотой

Погорелая Елена Алексеевна — поэт, литературный критик. Родилась в 1987 году в Пензенской области. Студентка филологического факультета МГУ. Статьи и рецензии публиковались в журналах “Знамя”, “Октябрь” и других периодических изданиях. В “Новом мире” дебютировала в № 6 за 2007 год рецензией на прозу Ирины Мамаевой.

 

Земля выбивается из-под ног моментально: названиями сборников, в которых устойчивости, предметности нет и в помине; есть — зыбкая толща чужеродной стихии, текучесть, подвижность, неуловимость окрестных миров. Беру в руки книги: М. Галина — “Неземля”; “Воздух, вода” — Ю. Идлис; Е. Лапшина — “В невесомой воде”; “Марежь” — А. Русс.

Точка опоры вынесена за пределы осязаемой реальности, смещена в тот философский космос, откуда конкретика настоящего соотносится с вечностью, итоги эпохи — с самым началом земного пути. День, когда “земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и дух Божий носился над водою”, глухо отзывается в современности: если там, в той точке, ничего еще нет, но мир уже брезжит сквозь отблеск, отражение Духа в воде, то сегодня ситуация оборотная: “безвидность” сменяется хаосом, клокочущим в кадре, взаимосвязь поколений осуществляется в обстоятельствах непрерывной борьбы человека с подступающей к его сознанию, к его личному центру извне пустотой.

Отсюда — структура и смысл разговора.

В этой системе координат проясняется новое значение любовной лирики и любовного чувства как такового: в ситуации расщепления внутреннего и внешнего мира любовь — это то, что сцепляет концы и начала, то, что налаживает обратную связь, реконструируя действительность в душе человека.

Основой “парному” построению статьи служит своеобразный эффект отражения: реальность, опознаваемая каждым поколением, высвечивается как бы с противоположных концов. Там, где одна из героинь раздвигает границы стиха и сознания перед напором действительности, другая, полагаясь на движение женской стихии, кинематографической четкостью, истовой верой, единой тональностью, — пробует гармонизировать строй бытия.