Выдумщик (Сочинитель-2) - Андрей Константинов

Обнорский решил срочно увидеться с Милой и попытаться осторожно «раскрутить» ее насчет Плейшнера, но разыскивать Карасеву ему не пришлось: совершенно неожиданно она сама позвонила ему на работу и попросила о срочной встрече… Андрей даже подумал, что столкнулся с очевидным примером телепатии — он счел звонок Милы, которая была ему очень нужна, хорошим предзнаменованием…

На встрече Карасева вдруг рассказала Обнорскому такие жуткие подробности о том, как «жалует» Плейшнер свою «фаворитку», что Андрей даже забыл сначала, для чего сам хотел встретиться с Милой — он стал уговаривать девушку бросить все и уехать в другой город, предлагать помощь от своих знакомых сотрудников милиции. От милицейской защиты Карасева, однако, отказалась категорически, а вот относительно переезда объяснила, что у нее просто нет денег для попытки начала новой жизни… Вот тут у Серегина и зародилась впервые мысль о том, что Милу, пожалуй, можно было бы как-то использовать в будущей комбинации, направленной против Антибиотика — в том случае, если замешать в эту комбинацию и Плейшнера, конечно… Другое дело, что Обнорский на момент разговора с Карасевой и сам еще не представлял, что это может быть за комбинация — в голове у журналиста лишь только начали зарождаться первые конкретные соображения… Миле Андрей сказал, что постарается ей помочь — сочинил на ходу легенду о каких-то мифических западных благотворительных фондах…

Оставшиеся до предновогоднего полета в Стокгольм дни Андрей потратил на изучение общей обстановки в порту — он напряг все свои личные «контакты», много работал с подшивками газет и другими открытыми источниками. При этом Серегин старался, однако, свой внезапно возникший интерес к морскому порту тщательно маскировать… В изучении вопроса ему очень помогли один парень с Балтийской таможни (его Обнорский знал еще со студенческих времен, когда будущий таможенник учился на философском факультете Университета) и офицер-пограничник, с которым Андрея судьба свела в Ливии… Мир-то ведь очень тесен, просто не все умеют этим обстоятельством пользоваться.

Тридцать первого декабря 1993 года Обнорский вылетел в Стокгольм. Андрей считал, что неплохо поработал в Питере — пусть он пока еще не завершил даже подготовительный этап разработки комбинации против Антибиотика, все равно, некоторые результаты были… Выражаясь театральным языком, Серегин не написал еще пьесу, но уже выбрал сцену, начал подбирать актеров и думать о том, какие декорации понадобятся для его постановки…

В шведской столице Андрей рассчитывал на еще большие продвижения вперед — теперь он знал, какое именно звено в организации Виктора Палыча требует наиболее детального изучения. Обнорский хотел «выжать» из памяти Катерины все» буквально все, что она знала о бригаде Плейшнера, да и вообще об обстановке в порту… Серегина охватил охотничий азарт, ему казалось, что он бежит по верному следу, поэтому бежать хотелось быстрее и быстрее. Он даже подзабыл про Новый год — вернее, про Новый год он, конечно, помнил, забыл только, что у русских людей принято к этому празднику делать подарки друг другу. Хорошо еще, что в аэропорту Пулково разговоры других пассажиров напомнили ему об этом немаловажном обстоятельстве.

Андрей ринулся во «фри-шоп» и постарался выбрать что-нибудь такое, что не очень явно указывало на место, где был куплен подарок… Спохватившийся в последний момент Обнорский прекрасно понимал, что самое главное — не цена подарка, самое главное — внимание к тому человеку, которому презент предназначается… А о каком внимании можно говорить, если подарок покупается наспех в магазине аэропорта? Ничего лучше павловопосадского платка Андрей во «фри-шопе» отыскать не смог… «Фирменный» пакет магазина и чек он, конечно, выбросил, чтобы «обставиться» — пусть Катя думает, что платок был куплен заранее…

И не то, чтобы Андрей желал выглядеть в глазах Катерины получше — он просто очень не хотел ее обижать. Серегину было очень стыдно, и весь перелет до Стокгольма он думал о том, что специфический род занятий превратил его уже в какого-то полуробота, для которого простые человеческие эмоции становятся менее важными, чем работа… Справедливости ради, стоит заметить, что с проблемами «профессиональной деформации» сталкиваются очень многие журналисты — причем большинство из них даже не замечают, как работа безжалостно уродует их психику. В мире любят поговорить о том, что работа журналиста — занятие довольно рискованное, однако при этом под риском понимаются, в основном, разные «физические» опасности, угрожающие представителям прессы: то есть, когда в них стреляет мафия, когда они гибнут в «горячих точках», когда репортеров берут в заложники.

И очень-очень редко можно услышать о том, что «психологическая» опасность в работе журналистов гораздо существеннее опасности «физической», которая часто преувеличивается самими же репортерами… Ведь как иной раз случается — возвращается, допустим, журналист домой, в подъезде ему бьют по голове и отнимают кошелек. Вроде бы банальное разбойное нападение, в котором грабителей меньше всего интересует профессиональная деятельность жертвы — их гораздо больше волнует содержимое кошелька пострадавшего… Но уже на следующий же день, руководствуясь принципом «корпоративной солидарности», средства массовой информации расскажут о «нападении на журналиста» — и обязательно намекнут, что это нападение могло как-то быть связано с «попыткой воспрепятствовать профессиональной деятельности». А вот если ограбят рабочего, учителя, врача или инженера — тут, конечно, никому и в голову не придет говорить о «происках мафии», если таковые случаи, вообще, попадут в сводки новостей.

Между тем, на самом деле, репортеров крайне редко убивают для того, чтобы помешать им делать их работу. Конкретные примеры можно пересчитать по пальцам. В «горячих точках» — да, там, конечно, опасно, но и там, как правило, «охоту на журналистов» никто не открывает, корреспонденты разных редакций гибнут, потому что на войне никто не застрахован от пули, осколка или взрывной волны… И лишь в исключительных случаях журналистов убирают, как опасных свидетелей, как носителей «убойной» информации — ведь каждое убийство представителя прессы неминуемо становится резонансным, к нему привлекается внимание властей и общественности, в том числе и международной…

Короче говоря — «физическая» опасность реально угрожает журналистам лишь время от времени, «психологическая» же действует постоянно, как проникающая радиация — она бывает такой же незаметной подчас и такой же смертельной… Что имеется в виду? А вот что: через журналистов проходят мощнейшие информационные потоки — при этом большая половина информации носит ярко выраженный негативный характер: корреспонденты рассказывают об убийствах, эпидемиях, о коррупции, политических скандалах, о катастрофах, голоде и, вообще, о самых разных проблемах. По мировой статистике лишь менее сорока процентов от всей журналистской информации несет в себе позитивный заряд. Так уж устроены мир и человек: хорошее часто воспринимается за некую норму, в которой нет «информационного повода», а вот плохое — да, плохое интересно всем. Или, если не всем, то, по крайней мере, большинству зрителей и читателей. В некоторых «отраслях» журналистики — в «криминальной» или «расследовательской» — удельный вес негативной информации вообще подходит к девяносто пяти — девяносто семи процентам…

А теперь представьте себе, что это такое — изо дня в день вбирать в себя всевозможную «чернуху»? Зритель может выключить телевизор, чтобы «закрыться» от плохих новостей, читатель может не послушать газету, а как журналисту спрятаться от «негатива»? Это ведь его работа, его хлеб… Тут и наступает та самая «профессиональная деформация». Журналисты ведь тоже люди, их психика не выдерживает нагрузок, она либо надламывается — и корреспонденты зарабатывают тяжелейшие нервные расстройства, либо «экранируются», когда репортеры перестают воспринимать «чернуху» как нечто ужасное и выходящее из ряда вон. Во втором варианте у журналистов вырабатывается некий профессиональный цинизм, у них притупляется способность к сопереживанию, к состраданию… А стрессы копятся, их надо как-то снимать.

Только вот чем? В России стрессы, как правило, заливают водкой, которая способна дать временное облегчение и еще большие последующие проблемы… Полученные на работе тяжелейшие стрессы журналисты несут домой, в семьи — и семьи рушатся или становятся, мягко говоря, странными… А самое страшное заключается в том, что представители прессы постепенно привыкают к постоянным стрессам как к наркотикам, поэтому они окунаются в работу все глубже и глубже — следовательно, все больше и больше «профессионально деформируются». И постепенно работа заполняет почти всю жизнь, а не является, как у нормальных людей, лишь частью жизни. Поэтому и говорят, что журналистика — это не профессия в обычном понимании этого слова, журналистика — это образ жизни, это диагноз, приговор… Именно в этих аспектах работа журналиста больше всего похожа на работу оперативника…