Покаяние пророков - Сергей Алексеев

На улице было солнце, ледяной квадрат окошка переливался радугой, но жеребец крутился по деннику, протяжно фыркал, стучал копытами и, скалясь, трубил во все стороны.

— Что ты, батюшка, что ты?..

Выскребла иней на стекле, протаяла глазок: на улице вроде вечер, в окнах пустых дач напротив отражается багровый закатный свет. Никого не видать, только по твердому снегу бредет красная курица…

— Сколько же я спала?..

Конь кричит, лягает бревенчатые стены — ровно взбесился: должно быть, не поен, не кормлен…

Вавила дверь чуть приоткрыла, чтоб в щелку глянуть, но жеребец вдруг просунул морду в притвор и, словно клином, распахнул дверь — едва отскочить успела. Он же вырвался во двор, заплясал, запрыгал по снегу, оглашая ревом пустынное пространство.

Только тут она почувствовала резкий запах дыма, наносимого с другого конца улицы, и, уже не скрываясь, выбежала из-за стога…

Там, где стояла изба Кондрата Ивановича, торчала непомерно длинная печная труба, окутанная колеблющимся столбом белого дыма.

Будто завороженная, она забыла об опасности, а точнее, не чувствовала ее больше, вышла на улицу и побрела к пожарищу.

От дома почти ничего не осталось, если не считать нагромождения головней, лежащих посередине огромного черного круга вытаявшей земли, да закопченной русской печи. Все легкое, сухое давно сгорело, и теперь без видимого огня дотлевали остатки стен и провалившийся пол. Рядом с пепелищем никого не было, равно как и на всей улице. Разве что несколько кур беззаботно ковырялись в оттаявшей земле.

Вавила побродила вокруг пожарища, вдыхая отвратительный запах сгоревшего жилища и через него напитываясь чужим горем.

Пока безмятежно спала в яслях, случилось непоправимое, и во всем была ее вина, ее грех, ибо вместе с нею сюда пришло несчастье.

Подавленная и угнетенная, она даже не заметила, как возле пепелища оказалась согбенная и сморщенная старушка в старой солдатской фуфайке, с корзиной в руках. Она ловко подозвала и переловила всех кур, завязала корзину тряпицей и лишь после этого подошла к боярышне.

— Я розумию, тебе ляхи шукалы?

— Меня, бабушка, — призналась Вавила.

— Пишлы зо мною, сховаю у своей хате. Юрия Николаевича нема, Кондрата нема. Усих забралы. Шо на билом свите творытця?

И пошла от пожарища. Вавиле ничего не оставалось, как идти за ней. Старушка привела ее в свой двор, где старик снимал шкуры с собак, подвесив их к балке, выпустила кур в сарай и виновато остановилась перед хозяином.

— Побачь, Лука, я дивчину привела. Вина к Юрию Николаевичу прийшла, да вот шо приключилось…

— А шо мы з нию робыть будем? — сердито отозвался тот.

— Та ж сховать треба. Ляхи погани шукают…

Старик наконец-то оторвался от дела, воткнул ножик, вытер руки и оглядел боярышню так, будто цену определял.

— Колы вины войска пригнали да на чортовой машине летали, знать, дюже важна дивчина. Спусти ее в схорон, нехай сидит.

— Спаси Христос, дедушка. — Вавила поклонилась ему. — Помолюсь за тебя.

Старик только рукой махнул, а его жена взяла за руку и потащила за собой. В доме быстренько разгребла половики, открыла западню и полезла вперед, приговаривая:

— Швыдко, швыдко!

В просторном подполе, заставленном кадками, корзинами и горшками, старушка сунулась к бревенчатой стенке, что-то там повернула, и сруб в углу разошелся.

— Ходи за мной! — Юркнула в образовавшуюся щель.

В дубленке да еще с котомкой за плечами было не пролезть, Вавила замешкалась, но потом разделась и едва протиснулась вслед за сухонькой старушкой, а та уже шепчет откуда-то из темной глубины:

— Та шо ж ты як неживая? Швыдче, пока чоловик добрий!

Узкий и невысокий лаз вел куда-то вниз, причем ступеней не было, и Вавила почти скатилась в непроглядное пространство. И вдруг впереди вспыхнул свет — это старушка открыла дверь в сам схорон, небольшое и низкое помещение с дощатыми стенами, где оказались топчан, самодельный стол и маленькая скамейка. На стене горела электрическая лампочка, а в углу даже иконы висели, обрамленные полотенцем.

— Тута и сховаешься, — прошептала старушка, зажигая керосиновый фонарь. — Клади кожух та суму, пидемо зо мною.

Открыла еще одну незаметную дверь, согнулась пополам и двинулась вперед, высвечивая себе путь. Через некоторое время остановилась в тесном лазе, толкнула доски, которыми стены крепились, и показался еще один ход.

— То баня у верху, — объяснила она и вдруг засмеялась. — Зимой як напарюсь, та в хату иду пид землею. А Кондрат усе дывиться — яка проворна баба, тальки на полке охала, а вже на печи лежит! По воздуху летае, чи шо?

Далее лаз стал еще ниже и потянул куда-то под горку. Несколько минут шли, прежде чем в подземелье стало прохладнее, впереди будто бы естественный свет замаячил, и фонарь сразу же померк. Старушка зашла в нишу, пропустила вперед.

— Як запечалишься в схороне, сюды прийдешь та на билый свит подывишься.

Лаз выходил из старой мельничной плотины прямо к шумной, стремительной воде и был прикрыт от глаз толстыми лиственничными сваями. А в узких просветах между ними виднелся лес за рекой и часть весеннего неба.

— Мой диду ходы копает и сюды зимлю сыплет, — отчего-то с горечью объяснила старушка. — А вода ту зимлю уносит…

— А зачем он копает, бабушка?

— Шо ж робыть, колы на уверху миста нема.

— Почему же нет? Вокруг хоть не так вольно, как у нас, а места много! В деревне и людей-то нет.

— Та ж державу разделили, а мы того не бачили. — Старушка вдруг заплакала, но тут же утерла слезы концами платка. — И собралысь в Малороссию ехать, шоб на ридной стороне помереть. Хозяйство продали, из хаты выписались тай тоже продали и поихалы у город, на железнодорожну станцию. Тута и побачили, шо державы нашей нема, усе ляхам поганым витдали, а грошей на два билета до Малороссии не хватает. Поплакали та и пошли вспять, а хата вже чужая. Ее хвермер купил, шо харчевню держит на мочевой точке. Взад вертать за те же гроши не хочет, на коленях стояли, просили… Наша хата ему и не треба, купил, шоб никому не досталась, тай еще ж обманул, гроши его подешевели. Истинный байстрюк! Вин дюже на Луку рассердился, шо кобели наши его постращали. Так и живем. Хата чужая, пропыски нема, а тут глава администрации приезжал, каже, мы люди без гражданства. Каже, езжайте у свою Хохляндию. Срок назначил. Шо робыть? В Малороссию ехать — грошей нема… Пид зимлю уйдем, як чирви…

— Верно старики сказывали, страшно в миру жить, — вздохнула Вавила. — Чем же помочь вам, люди добрые?

— Та чем ты поможешь, колы сама ховаешься? Колы тебя с войском шукают? — Старушка взяла фонарь и пошла назад. — Нет нам миста…

На обратном пути она еще один ход показала, еще не дорытый, — корову выводить из-под земли на пастбище. А когда вернулись в схорон, там оказался дед Лука, и старушка виновато засуетилась.

— Я тильки один ход показала — на речку. Шоб воды себе принесла та воздухом дыхнула.

— Хай, — отмахнулся тот и взял фонарь. — Заполночь мне у нору харчей принеси та горилки.

— Ты куда, диду? — испугалась старушка и запричитала: — Опять зимлю рыть? Та ж давно ли тебя привалило? Та ж давно ли я тебя доставала, як из могилы?..

— Геть! К Юрию Николаевичу пошел. — Он прихватил короткую лопату и открыл потайную дверь. — Когда вин приедет, никто не бачит, а дивчине шо ж, век пид землей сидеть? Нехай в хату ходит…

Старики разошлись всяк в свою сторону, и Вавила наконец-то осталась одна, иконки поставила в тот же угол, где хозяйские, свечечку затеплила и встала на молитву. Однако с трудом прочла «Отче наш», стиснула четки в руках и замерла: не идет Божье слово в схороне, будто земля давит, сжимает со всех сторон и в груди так тесно, что и дышать нечем. Душа оцепенела.

Постояла так, будто немая, попробовала мысленно помолиться, но заметила: робеет разум и мысль задыхается, будто огонь без тяги. Вот если бы встать на камень намеленный, поднять руки к небу — и сразу бы услышал Господь…

Взяла иконки, свечку и пошла ходом к речке. По пути заметила свет в боковой норе, заглянула, а там старик стоит на коленях и будто молится, но не кресты кладет и поклоны бьет — глину топором рубит и руками отгребает. Выбралась она к божьему свету, умылась ледяной водой и будто наваждение смыла. Река шумит, пенится на камнях, сверкает в вечернем солнце, обледеневшие за зиму сваи стоят на стрежи, будто девицы в воду забрели и подолы приподняли, чтоб не замочить. А на том берегу лес оживает, вот уже и легкой бежевой дымкой подернулся — сок еще не пошел по деревам, однако ветви их оттаяли, согрелись и зашевелились почки. И где-то там же тетерева расселись по вершинам берез и так булькают, что, кажется, кипит все пространство. Еще неделя, две, и этот любовный кипяток окропит землю, побьет снег, и только тогда появится истинный запах весны, сладко томящий душу.