Поправки - Джонатан Франзен

Чем дольше Чип ощупью исследовал подстольное королевство, тем меньше ему хотелось заглядывать туда. Инстинктивно он понимал, что зримая реальность окажется ничтожной и жалкой. Он обнаружит щели, по которым не успел пройтись пальцами, тайна регионов по ту сторону обжитой границы будет разрушена, дыры от шурупов утратят свою бестелесную сексуальность, жеваные комки повергнут его в смущение, и однажды вечером, когда нечего будет открывать, нечем отвлечься, он просто-напросто помрет со скуки.

Умышленное неведение – вот какой навык необходим для выживания.

Под кухней, в алхимической лаборатории Инид, имелась стиральная машина с прессом для белья, чьи сдвоенные резиновые валки, точно огромные черные губы, нависали над загрузочным люком. Отбеливатель, синька, отфильтрованная вода, крахмал. Массивный, как локомотив, утюг, электрический шнур в пестрой оплетке. Три стопки белых рубашек, рассортированных по размерам.

Она подготовила рубашку к глажению, опрыскав ее водой и ненадолго завернув в полотенце. Когда рубашка достаточно увлажнилась, Инид отутюжила воротник, затем плечи и дальше до подола.

В пору Депрессии и в последующие годы Инид освоила многие навыки выживания. Ее мать держала пансион в распадке между деловой частью Сент-Джуда и университетом. У Инид обнаружились способности к математике, так что она не только стирала простыни, чистила туалеты и подавала на стол, но и вела бухгалтерию. Когда она закончила школу (война тем временем тоже закончилась), под ее началом были все бухгалтерские книги, она выписывала счета постояльцам и вычисляла налоги. На стороне Инид прирабатывала четвертаки и доллары – посидит с ребенком, получит на чай от кого-нибудь из студентов или иных постояльцев пансиона – и платила за вечерние курсы, чтобы получить диплом бухгалтера, хотя надеялась, что специальность ей никогда в жизни не понадобится. Уже двое молодых людей в военной форме делали Инид предложение, оба неплохо танцевали, но, ясное дело, жалованье у военных было ничтожное, вдобавок любой из них еще мог подставиться под пулю. Мать вышла замуж за человека, который не только не зарабатывал, но и умер молодым. И в первую очередь Инид хотела избежать подобной судьбы. Она искала не только счастья, но и благополучия.

Через несколько лет после войны в пансионе поселился молодой инженер-металлург, присланный в Сент-Джуд руководить литейкой. Пухлые губы, густые волосы, крепко сбитый мальчишка, хоть на вид и взрослый. А костюмы – такая прелесть, хорошая шерсть, отутюженная складочка! Пару раз за вечер, накрывая к ужину большой круглый стол, Инид оглядывалась через плечо, ловила на себе его взгляд, и мальчик краснел. Ал был родом из Канзаса. Через два месяца он набрался храбрости и пригласил ее на каток. Они пили какао, и он растолковывал ей, что человек рожден для страданий. Потом повел ее на праздник Рождества сталелитейной компании и по пути рассуждал о том, что участь разумного человека – страдать от глупцов. Однако он прекрасно танцевал и зарабатывал неплохо, так что в лифте она поцеловала его. Вскоре они обручились и вполне целомудренно совершили ночную поездку в поезде, чтобы навестить его престарелых родителей. Отец Ала держал рабыню, которая считалась его женой.

Прибираясь в комнате Ала, Инид наткнулась на зачитанный том Шопенгауэра, некоторые строки были подчеркнуты. Например: «Говорят, удовольствия в этом мире перевешивают страдания или, по крайней мере, между ними существует равновесие. Если читатель хочет убедиться, справедливо ли это утверждение, рекомендую ему сравнить ощущения двух животных, из которых одно пожирает другое».

Как понять Ала Ламберта? Говорит как старик, выглядит как юноша. Инид предпочла довериться внешности. И в результате всю жизнь дожидалась, когда же он переменится. В ожидании она гладила по двадцать рубашек в неделю, не считая собственных юбок и блузок. Аккуратно тыкала носиком утюга рядом с каждой пуговицей. Расправляла морщины, тщательно складывала.

Ей было бы куда легче, если б она его не любила. Но как его не любить? Достаточно взглянуть на него, и ты пропала.

Изо дня в день она старательно выправляла речь мальчиков, корректировала их манеры, улучшала их нравственность, отношение к миру, и изо дня в день ее ждала очередная куча грязного скомканного белья.

Даже Гари порой устраивал тарарам. Больше всего он любил пустить свой электровоз под откос, чтобы слетел с рельсов, чтобы черный слиток металла неуклюже перевернулся набок, опрокинулся, пуская злобные искры. Или выставить на рельсы пластмассовых коров, машины, подстроить аварию.

Однако подлинную страсть в нем пробуждал радиоуправляемый игрушечный автомобиль, который последнее время так рекламировали по телевизору. Он мог ехать в любую сторону. Чтобы избежать недоразумений, Гари намеревался указать это и только это желание в рождественском заказе.

С улицы, внимательно присмотревшись, можно было заметить, как свет слегка тускнеет, когда игрушечная дорога Гари, утюг Инид или эксперименты Альфреда поглощают слишком много электричества из сети. Но это был единственный признак жизни. За другими освещенными окнами – у Мейснеров, Шумпертов, Персонов, Рутов – бурлила жизнь, вся семья собиралась вокруг стола, детские головы склонялись над тетрадями, мерцал телевизор, бегали малыши, дедушка дегустировал качество чайных пакетиков после третьей заварки. Одушевленные, незакомплексованные дома.

Дому ведь важно, чтобы в нем кто-нибудь был. Это не просто существенное обстоятельство, но единственное, что имеет значение.

Душа дома – семья.

Бодрствующий человек – словно свет в доме.

Душа – словно суслик в норе.

Что для мозга сознание, то для дома семья.

Аристотель: «Предположим, что глаз – животное, в таком случае зрение – его душа».

Чтобы постичь сознание дома, вникаешь в домашние дела, в слаженный гул связанных друг с другом жизней, в основополагающее тепло очага. Думаешь о «присутствии», «хлопотах», «суете». Или, наоборот, о «пустоте», «замкнутости». О «неладах».

Никому не нужный свет в доме, где три человека заняты в подвале каждый своим делом, а четвертый, маленький мальчик, сидит в одиночестве наверху, тупо уставившись в тарелку, – не похож ли этот свет на разум человека, больного депрессией?

Первым устал Гари. Он выбрался из подвала наверх, проскочил через слишком ярко освещенную столовую, словно там притаился заразный, обезображенный недугом больной, и поспешил на второй этаж чистить зубы.

За ним вскоре последовала Инид с семью теплыми белыми рубашками в руках. Она тоже быстро проскользнула через столовую. Если бы ситуация в столовой лежала на ее ответственности, она бы нарушила материнский долг, отказавшись разрешить эту проблему, а любящая мать никак не может пренебрегать своим долгом, стало быть, ответственность лежит отнюдь не на ней – так она рассуждала. Рано или поздно Альфред выберется из своего убежища, увидит, как жестоко обошелся с ребенком, и очень, очень пожалеет об этом. Вздумай он свалить вину на Инид, она возразит: «Ты сам сказал – пусть сидит, пока не доест».

Она пустила воду в ванной и проводила Гари в постель.

– Ты мой маленький львенок, – ворковала она. – Всегда будешь моим львенком.

– Ладно.

– Дикий-дикий, да? Самый свивепый. Мой масенький свивепый львеносек.

Гари не отвечал на заигрывания.

– Мама, – сказал он. – Чиппер так и сидит за столом, а уже почти девять.

– Это пусть папа решает.

– Мам, он правда не любит эту еду. Он не притворяется.

– Как я рада, что ты у меня хороший едок!

– Мам, так нечестно!

– Милый, твой брат должен справиться с собой. А ты молодец, такой заботливый. Такой любящий! Ты всегда будешь таким любящим, да?

И она поспешила выключить воду и погрузилась в ванну.

В темной спальне соседнего дома Чак Мейснер, погружаясь в свою жену, воображал, будто Беа превратилась в Инид. В момент эякуляции он занимался спекуляциями.

На какой бирже искать акции «Эри-Белт»? Купить разом пять тысяч акций, тридцать опционов, хеджированных на случай падения. А еще лучше, если найдется продавец, сотню непокрытых «коллов».

А она беременна, бюстгальтер размера А сменяется размером В, а потом, ближе к родам, и С, прикидывал Чак. Словно облигация муниципального займа в пору инфляции.

В пригороде один за другим гасли окна.

Тот, кто слишком долго сидит над тарелкой – потому что наказали, или из упрямства, или от нечего делать, – уже никогда не выйдет из-за стола. Некая часть души останется там на всю жизнь.

Время движется у тебя на глазах, оболочка сорвана, прямой и слишком продолжительный контакт навеки обжигает нервы, как солнечные лучи – сетчатку глаз.

Слишком глубокое знакомство с любой изнанкой вредоносно. От него не отделаешься.

(До чего усталый, до чего изношенный, насквозь прожитый, изжитый дом!)