Казнить Шарпея - Максим Теплый

Вскоре машина выскочила на Можайское шоссе и пошла в сторону области. Евгений щурился от солнца и то и дело поправлял козырек над лобовым стеклом. Когда он в очередной раз потянулся к нему рукой, Беркас ударил по тормозам и с нечеловеческим рыком вцепился зубами в левую, вооруженную руку своего спутника. Грохнул выстрел, но Беркас его даже не слышал. Он продолжал сжимать челюсти, чувствуя, как рот заполняет теплая соленая жидкость. Он до боли в затылке напрягал скулы и одновременно рвал из подлокотника горячую рукоять маленького пистолета. Когда он наконец почувствовал, что оружие у него в руках, он разжал челюсть, резко откинулся к двери и заорал:

– Убью!!! Стреляю!!! На пол!!! А-а-а-а!!!

Его крик совпал с не менее отчаянными завываниями, которые издавал Евгений. Его запястье было напрочь разорвано зубами Каленина, и из перекушенных вен бурунчиками вскипала кровь. Евгений терял сознание от болевого шока. Его пистолет валялся где-то на полу.

Беркас выпрыгнул из машины, успев заметить, что прозвучавший в машине выстрел проделал аккуратную дырочку в лобовом стекле, почти не давшую стрелок.

– Вылезай, сволочь! Казнить тебя буду! – устало произнес он и распахнул дверь со стороны пассажира...

«Волга», шедшая впереди, сначала моргнула красными тормозными фонарями, а потом двинулась задним ходом. Когда между машинами осталось не более пяти метров, она остановилась. Каленин не стал дожидаться, когда из машины выйдет водитель. Вооруженный двумя пистолетами, он в два прыжка оказался возле водительской двери и выстрелил прямо через стекло в приборную панель.

...Через пару секунд его противник лежал на земле возле колеса, оглушенный выстрелом и нечленораздельными криками Каленина, который, казалось, сошел с ума и, пуская изо рта оставшиеся после первой схватки кровавые пузыри, отплясывал рядом с поверженным противником какой-то дикий танец...

Нам не дано предугадать...

Полковник Дергун был очень горд, что первый допрос арестованного Игнатова доверили именно ему. Смертельно уставший Барков уступил ему эту роль и попросил «покрутить» Игнатова, воспользовавшись его психологическим состоянием.

Игнатов действительно, может быть, впервые в жизни, был подавлен и растерян. Он никак не мог связать все концы этой истории между собой. Как он мог так просчитаться? Почему не предугадал опасности и отправил Тихоню на верную гибель?

Самое ужасное для Игнатова было то, что о своем роковом проигрыше он догадался сразу, как только увидел на крыльце Шарпея в его нелепом спортивном костюме с пузырями на коленях. Он вдруг увидел совсем другого человека, вовсе не того, которого рисовал в своем воображении. Ему мгновенно открылось: Президент – честный и совестливый мужик, а значит, – не мог взять на душу те грехи, в которых он, Игнатов, собирался его обвинить...

В нарушение всех правил Дергун устроил первый допрос прямо в своем рабочем кабинете, попросив, правда, чтобы компанию ему составил молодой опер из его же отдела, и поставив у дверей двух вооруженных конвоиров. Полковнику очень хотелось, чтобы раздавленный поражением Игнатов увидел развешанные кругом фотографии, на которых полковник был запечатлен рядом с первыми лицами страны. На, мол, любуйся, ценят Олеся Дергуна!

Но Игнатов – сразу постаревший лет на десять, на котором даже военный камуфляж, всегда подчеркивавший его статность, стал смотреться, как на деревенском грибнике, глаз не поднимал – не хотел, чтобы Дергун видел, какие душевные муки он переживает в эти минуты. На вопросы отвечал односложно и механически: «Да», «Нет», «Не знаю». Тот же, напротив, брал реванш за унижение, которому подверг его Игнатов при первой встрече. «Я тебе покажу народный хор! Ты у меня сам запоешь! Запомнишь Олеся Дергуна на всю жизнь!» – заводил себя полковник, задавая вопросы все более жестко и напористо. Наконец он нашел больное место у Игнатова и стал настойчиво спрашивать про Сашу. Он видел, до какой степени это тяжело Игнатову, но намеренно раскручивал тему, задавая явно не относившиеся к делу вопросы о Сашином детстве, о том, как складывались отношения в семье. В конце концов он поинтересовался, не Игнатов ли подвиг Фомина перейти на службу к американцам, и, естественно, добился своего: Игнатов не выдержал и нервно отреагировал:

– Слушайте! Вы, похоже, просто издеваетесь! Чего вы добиваетесь? Я же готов дать показания по всем деталям совершенного мной преступления. Я не собираюсь сглаживать свою вину, врать и увиливать. Спрашивайте же по существу!

– Это мне решать, о чем спрашивать! – прикрикнул Дергун.

– Хорошо, тогда я буду отвечать только на те вопросы, которые имеют отношение к делу!

– Это тоже мне решать! Сейчас все имеет отношение к делу! Я не исключаю, что дело вашего сына будет выделено в отдельное производство. Мы подозреваем его в измене! Возможно, он даже принимал участие в боевых действиях в Афганистане на стороне противника...

– Не было никакого участия!!! – перебил Игнатов, играя желваками.

– Проверим! На вашем месте я бы не хорохорился! Все! Добегались вы, господин Игнатов. Пожизненное вам светит! Впрочем, там, в тюрьме для осужденных навсегда, долго не живут, тем более в вашем, далеко не юношеском, возрасте. Поэтому отвечайте на вопросы, не злите меня...

– Который час? – неожиданно спросил Игнатов.

Дергун отдернул рукав и ответил:

– Двадцать часов тридцать восемь минут! А вам зачем? Теперь для вас время имеет значение только в части тюремного распорядка. Во всех других аспектах оно для вас остановилось.

На столе зазвонил телефон, и Дергун сразу же после первого сигнала снял трубку:

– Слушаю, Дергун!

Игнатов увидел, как глаза полковника неподдельно округлились. Тот привстал и нервно повторял:

– Понял! Так точно, записываю! Сколько человек? Понял! Во сколько точно? Понял! Сейчас, товарищ генерал, сейчас я его... Понял! Есть – доложить!

Дергун медленно положил трубку и, не мигая, минуту разглядывал Игнатова. Потом сел, вытер платком потное лицо и сказал:

– Все, Игнатов! П...ц тебе! – Дергун схватил трубку, начал лихорадочно тыкать в кнопки, потом, что-то вспомнив, швырнул ее назад. – Значит, так, Игнатов! В двадцать часов четырнадцать минут, то есть практически только что, в Москве, в Северном округе рухнуло здание аквапарка. Подломилась центральная колонна, и купол здания обрушился! Слышишь меня, Игнатов? Ты понял, подонок, он упал на людей!!! Уже известно о семнадцати погибших. Их будет намного больше!

Игнатов неожиданно дернулся всем телом – будто бы от нестерпимой боли. Но Дергун понял это по-своему: он подпрыгнул, обежал стол и, буквально навалившись на Игнатова, проорал ему прямо в лицо:

– Что, опять «браслеты» скинешь, сволочь? Ну, давай пробуй! Эти не скинешь! Эти другие! Ну, давай!!! – Дергун вцепился Игнатову в ворот камуфляжа и попытался поднять его со стула, причем действовал настолько агрессивно, что до этого молча сидевший в углу опер был вынужден его оттащить и даже прикрикнуть:

– Товарищ полковник! Нельзя так! Олесь Петрович!

Но тот неожиданно вырвался из его объятий, отскочил назад и стремительно бросился к сейфу, стоявшему в углу кабинета.

– А я тебя сейчас пристрелю!!! Прямо тут, в кабинете. – Дергун трясущимися руками достал из кармана ключ, крутанул его в скважине и рванул на себя тяжелую металлическую створку. – Восьмью выстрелами!!! Все в голову!!! Всю обойму!!! Понял, тварь?! Там, кроме убитых, уже десятки искалеченных! Понял, тварь?!

Дергун, отталкивая напарника, не глядя, сунул руку в темное чрево сейфа и выхватил пистолет. Он судорожно дернул затвор, наставил оружие на Игнатова, а потом вдруг начал покрываться смертельной бледностью.

– Ты что улыбаешься, сволочь? – прохрипел он. – Как ты смеешь улыбаться, убийца?!

– Я не верю тебе, полковник, – почти спокойно ответил Игнатов. – Не верю! Ни одному твоему слову! И про взрыв ты все врешь!

– Не смей говорить мне «ты»!!! – взвился Дергун.

– Да я постарше буду, мне можно, – спокойно продолжил Игнатов. – Я передал вам код. Вопрос: он прошел в эфир?

– Во всех новостных программах! Он прозвучал раз двадцать, если не больше! – нервно отозвался Дергун. – Нет тебе спасения!

– Значит, он должен был сработать. Я же четко процитировал две известные строчки из Тютчева.

– Одну!

– Что?

– Я говорю: одну строчку! – Дергун зашевелил губами, как бы повторяя про себя какие-то слова...

Игнатов неожиданно резко поменялся в лице.

– Погодите! – Его голос заметно дрогнул. – Как – одну? Две. Погодите! – Игнатов замолчал, напрягая память. – Да нет! – продолжил он. – Все правильно! Там дальше: «...И нам сочувствие дается, как нам дается благодать...» Про «благодать» мы не договаривались. Это же следующие две... Их там всего четыре... Значит, дуришь ты меня, полковник, дуришь!

Игнатов говорил вроде бы твердо, но в его голосе появились нотки, которых Дергун раньше не слышал: Игнатов сомневался, и эту новую интонацию Дергун уловил тотчас же. Поэтому он решил, что настало время решительного наступления. Игнатова надо было окончательно сломать, подавить его волю и колоть, пока не расскажет все, что знает.