Полиция памяти - Ёко Огава

это и началось?

— Но ведь потом он смог починить сливную трубу… И шевелюру R подстриг так, что любо-дорого посмотреть! — пробормотала я. Но слова эти лишь отскочили от кафельных стен и ушей врача, надеюсь, не достигли.

На полу под ногами валялась корзина для покупок, из которой на меня смотрели сверток из мясной лавки и морковные хвостики.

* * *

Похороны прошли очень скромно. Собралось всего несколько человек: дальние родственники старика — внук двоюродного брата и племянница с мужем, горстка бывших сослуживцев да несколько соседей. R, понятно, смог проститься с усопшим лишь мысленно, не выходя из убежища.

Смириться с тем, что старика больше нет, у меня не получалось никак. В прошлом я уже теряла очень близких людей, но прощание с ними совсем не походило на то, что я испытывала теперь. Когда умирали мама, папа, нянька, конечно, я горевала не меньше. Тосковала по ним, страшно хотела увидеть снова, упрекала себя за черствость и эгоизм, которыми так обижала их при жизни. Но все эти муки, невыносимые поначалу, со временем унялись. С годами те смерти уплывали от меня все дальше, и одни лишь воспоминания — и только о самом важном — все еще оставались со мной. Но законы тех мест, где мне приходилось жить дальше, не собирались смягчаться из-за чьей-нибудь смерти. Воспоминания вообще не меняют законов жизни. Сколько близких я бы ни теряла, исчезновения, ограняющие мою жизнь, оставались со мной всегда.

Но на этот раз со мной, похоже, творилось нечто иное. Помимо знакомой горечи, меня окутывало неприятное, липкое беспокойство, объяснить которого я не могла. И к бытовой, повседневной тревоге о том, что без помощи старика я не справлюсь с заботой об R, никакого отношения не имело.

Казалось, земля под моими ногами вдруг превратилась в облако ваты. Зыбкой, неустойчивой ваты, в которой я обречена теперь увязать в одиночку, ведь никто более не утешит меня и не протянет руку, чтобы разделить со мной эту всепожирающую пустоту осиротевшего сердца. Конечно, R всегда готов утешить меня, но он на века запечатан в своем жестком квадратном пространстве. Выйти из ватного облака, чтобы перебраться к нему туда, мне очень страшно и почти невозможно. Да и с ним я никогда не могу оставаться надолго. Я обязательно должна возвращаться, снова и снова, туда, откуда пришла. И всегда в одиночку.

Из слишком уж разных материй создавались наши миры. Соединять их теперь — все равно что приклеивать камешки, найденные в саду, к фигурке оригами. И никакой судовой механик уже не придет на помощь, приговаривая:

— Все будет в порядке, принцесса! Попробуй-ка вот этот суперклей…

Чтобы набраться сил, я с головой погрузилась в повседневную суету. Вставала спозаранку. Из всего, что могла найти, сооружала завтрак для R. На службе думала только о том, как выполнить порученную мне работу с оптимальным эффектом и без единой ошибки. На рынке, несмотря на чудовищные очереди, лавировала в толпе наугад и набирала-таки в корзинку какой-никакой еды. Я отглаживала выстиранное белье, шила из старой блузки новую наволочку и перевязывала распустившийся свитер. Надраивала до блеска ванную и туалет, каждый день выгуливала Дона и старательно счищала с крыши снег.

Но когда я сворачивалась под одеялом в ночи, ко мне приходил не сон, а напряженная, изматывающая тревога. Я закрывала глаза, и напряжение нарастало, а по щекам текли слезы. Пугаясь, что так и не усну до скончания времен, я вылезала из постели, садилась за стол и открывала свою рукопись. Зачем — я и сама объяснить не могла, но другого способа коротать бессонные ночи мне в голову не приходило.

Я отодвигала словари, доставала спрятанные рядом с воронкой изделия, выстраивала их на чистых страницах своей истории и разглядывала, забывая о времени.

* * *

— Если что-то нравится, можешь забрать к себе! — то и дело предлагает мне R, и обычно я выбираю по два или три предмета. Нравятся ли они мне, сказать трудно. Боюсь, на такие эмоции мое изнуренное сердце уже не способно. Но чтобы не разочаровывать R, я выбираю два-три наугад.

И теперь, если мне надоедает просто смотреть на изделия, я могу их трогать, обнюхивать, открывать-закрывать, заводить, катать по столу, вешать для красоты на торшер или выдувать из них разные звуки. Каждый из них имеет свою форму, и обращаться с ними можно по-разному. Хотя мне никогда не ясно, правильно ли это делаю я.

Бывает, что те или иные предметы открывают мне какое-нибудь новое выражение. Изгиб силуэта или сгусток теней, которые вдруг приковывают взгляд. Может, это и есть изменения в сердце, которых желает мне R? Но как бы то ни было, само это чувство длится не дольше секунды — так быстро, что я просто не успеваю его поймать. И вернуть его своими силами тоже не получается. А кроме того, такое случается очень редко и лишь с некоторыми предметами. Большинство изделий на страницах моей рукописи остаются бесстрастны, как болванчики с опущенными головами.

И хотя эти ночные открытия никак не помогают мне справиться с беспокойством, нахлынувшим после смерти старика, лучше уж развлекать себя ими, чем рыдать в подушку до рассвета.

Обычно такие «моменты открытий» продолжаются две ночи подряд. Иногда — трижды за ночь. Но бывает, что аж четыре ночи пролетают впустую. В последнее время я поджидаю их с нетерпением. Ведь для меня они — как мерцание маяка, ведущего мою лодочку в гавань к R. Вспышки света, разгоняющие мою пустоту.

* * *

В одну из таких ночей я открыла рукопись и попробовала нацарапать несколько слов на чистой странице. Я хотела зафиксировать сценку, промелькнувшую в свете того маяка, что разгоняет пустоту моей памяти. С тех пор, как исчезли истории, я делала это впервые. Карандаш в моих пальцах плясал, а буквы получались то чересчур огромными для строки, то слишком мелкими и бесформенными для чтения. Да и можно ли вообще называть эти слова словами, я уверена не была. Но все-таки заставила свои пальцы пошевелиться.

Я промочила ноги в этой воде.

С этой строчкой я провозилась всю ночь. Пыталась читать ее вслух, повторяя снова и снова, но так и не поняла ни откуда эти слова пришли, ни к чему ведут.

Возвращая изделия в убежище, я заодно показала R и то, что у меня написалось.

Он долго сверлил глазами страницу, хотя строка была там всего одна. И молчал — так бесконечно, словно я разочаровала его.