Можно и нельзя (сборник) - Виктория Токарева

Романова догадалась: «вы» — это Антонио. Ее муж. Журналист. Не считается ни с чем во имя своей профессии. Все самое ценное — в костер. И Маша — в костер.

— Но мы же не для себя, — сказала Романова. — Мы жжем костер для людей. Чтобы грелись.

— Вот именно, что для себя. На других вам плевать.

Маша тоже недовольна жизнью, но скрывает от соотечественников. Никто не счастлив. И нигде.

— А до каких часов работают магазины? — спохватилась Романова.

Маша посмотрела на часы:

— У нас еще есть полчаса.

— Пойдешь с нами? — Романова обернулась к Раскольникову.

— Нет. Я не люблю магазины. Я вас здесь подожду.

— Мы быстро. Туда и обратно. А то я с твоими перемещениями без платья останусь.

Он промолчал.

«Обиделся, — подумала Романова. — И черт с тобой». Он вдруг надоел ей сильно и мгновенно, как головная боль. Захотелось встать и уйти, и купить новое шикарное платье, и зашагать в нем по Италии, как хозяйка жизни, а не раба любви. Жертва чужой авантюры…

Времени было мало, нервы издерганы, поэтому Маша и Романова спешили, нервничали, мерили, снимали, опять мерили и судорожно стаскивали через голову одно платье за другим. Лавочка была маленькая, примерочная тесная, и все кончилось тем, что купили дорогое платье — дороже, чем планировала Маша. От этого настроение у нее упало. И когда вышли из лавочки — обе молчали, переживая второй шок за сегодняшний день.

Своих денег у Маши не было, значит, она залезала в карман мужа и, значит, придется объясняться. Антонио — жаден до тошноты, и разборка займет неделю.

— Я в Москве отнесу деньги твоей маме, — сказала Романова.

Она шла в новом платье, почти таком же, как у хозяйки ресторана, а старое несла в пакете. Она хотела поразить Раскольникова. Он увидит ее в новом платье и скажет: «Я не собирался любить тебя, это не входило в план. Но я влюбился. И поэтому я остаюсь. Я остался только из-за тебя…»

Маша подумала с удовлетворением, что она не потеряла деньги, а как бы перераспределила капитал, сделала подарок своей маме. Она ведь должна помогать маме, живущей в социализме и дефиците, а попросту — в нищете. Но Антонио безразлично, куда уходят деньги — на подругу или на маму. Они УХОДЯТ от него и машут на прощание рукой.

— Как ты думаешь, он не сбежал? — заподозрила Романова.

— Да нет. Он струсит. Он трус.

— Почему? — удивилась Романова.

Сбежать в чужой стране — поступок почти героический.

— Если решил уйти, зачем тебе сказал? Зачем он на тебя это повесил?

— А зачем?

— Чтобы не тащить одному. Это — тяжесть. А вдвоем легче.

Маша помолчала, потом добавила:

— Все они эгоисты и сволочи.

Вышли на площадь. Раскольникова не было.

— Ушел, — сказала Романова. В ней все рухнуло.

— Он в гостинице, — убежденно возразила Маша. — Спать лег.

По площади летали голуби. Индусы продавали свою продукцию, которая была разложена прямо на асфальте: платья, бусы, фигурки из сандалового дерева.

Между людьми и платьями ходил наркоман, курил свою наркоманскую самокрутку, жадно затягиваясь. Он был в кожаном пальто, надетом на голое тело, длинноволосый блондин, отдаленно похожий на Раскольникова, но красивее. Крупнее. Просто красавец.

«А где его мама?» — подумала Романова. Все заблудшие люди казались ей детьми.

В середине площади странный парень в набедренной повязке выполнял йоговские упражнения, складываясь и разгибаясь, как гуттаперчевый мальчик. Глаза его смотрели странно, казалось, видели другое, чем все, — и Романова поняла, что он тоже под кайфом, под мощной дозой.

Возле собора спиной к стене сидели трое нищих: старушка, женщина и девочка. Бабушка, дочка и внучка. Три поколения.

— Пусть у нас тоталитарный режим, — сказала Романова. — Но нищие так не сидят и наркоманы не разгуливают.

— У нас есть ВСЕ, — сказала Маша. — И нищие. И наркоманы. И гении.

— Я вернусь в гостиницу, — решила Романова.

— Пойдем поужинаем, — предложила Маша. — От того, вернешься ты или нет, ничего не изменится.

Маша потратила большие деньги на платье. А теперь готова платить за ужин. Все равно разборка. Все равно терпеть. Семь бед — один ответ. Антонио дал ей много: себя в свои сорок лет, Италию, Рим. Точку на горе с серебряной зеленью шатра и терракотом черепицы. Но Антонио обладал талантом сунуть ложку дегтя в бочку меда, и уже не нужен тебе этот мед, воняющий дегтем. И что толку от этой бочки… Но Маша давно заметила — за все приходится платить. Как за платье. И чем больше получаешь, тем дороже плата.

Ресторанчик — шумный, тесный, стилизованный под кабачок. Люди сидели на простых лавках.

Маша подняла тарелку с рыбой к носу. Не опустила голову к столу, а подняла тарелку. Это почему-то запомнилось.

— Ты что нюхаешь? — удивилась Романова. — Не доверяешь?

— Просто так, — не ответила Маша.

Она не доверяла никому и ничему. На всякий случай.

Богданов сидел на своей кровати и рассматривал книгу, которую удалось купить сегодня, — Бердяев. Бердяев смотрел с обложки: черный берет, острая бородка и особое выражение лица, которого совершенно не бывает на современных лицах. Современные лица отражают все, что угодно, кроме покоя.

Вот еще одно современное лицо: Катя Романова. Ворвалась, как будто за ней гонятся сорок собак.

Катя смотрела на пустую кровать Раскольникова. На чемодан — он слегка выдвинут, именно так, как был оставлен. Значит, Раскольников не возвращался.

— Простите… А где Леня?

— А разве он не с вами? — простодушно удивился Богданов. — Я думал, что вы не расстаетесь…

— До свидания, — тускло попрощалась Катя.

У нее был такой вид, как будто собаки догнали ее и растерзали. Растащили по кускам. Романова поднялась в свой номер, на свой второй этаж. Сняла новое платье. Легла. Руки и ноги стали ледяные, видимо, сердце плохо толкало кровь.

Надя Костина укладывала чемодан. Завтра утром переезд в другой город. «Куда мы едем? — напряглась Романова. Заболела голова. — В Геную, кажется. А может, и не в Геную». Теперь уже все равно. Ее путешествие кончилось.

Русская зима. Крутая гора. Романова на детских санках съезжает с горы. Стремительное скольжение. Дух захватывает от восторга. И вдруг впереди явственно видит прорубь с зеленоватой водой. Санки несет прямо в прорубь. Ничего нельзя сделать. Сейчас она утонет. Осознание смерти за несколько секунд до смерти…

Зазвенел телефон. Романова спохватилась. Никакой проруби. Номер в отеле. Рим. Италия. Раскольников ушел.

— А… — сказала Романова в трубку.

— Катя, вы извините. — Узнала голос Руководителя. — Пропал Леня Минаев. Вы последняя, кто видел его…

Руководитель ждал, что она начнет говорить, но Романова молчала. Выжидала. Да. Последняя. И что с того?

— Вы не знаете, куда он пошел из гостиницы? Он вам ничего не говорил?

— Он говорил, что хочет купить пишущую машинку, — соврала Романова.

— Да… У него были деньги…

— Я встречалась с подругой. Мы купили платье. Потом сидели в ресторане.

Романова поймала себя на том, что отчитывается.

— Мы ели рыбу…

— Да, да, спасибо, — поблагодарил Руководитель. Что делала Романова — ела, пила, — все это его не интересовало. Она интересовала его только в паре с Минаевым, а не сама по себе. — Спокойной ночи, — попрощался Руководитель.

Романова положила трубку. Четыре часа утра. А Руководитель еще не знает. Значит, и посольство не знает, иначе бы сообщили. Значит, не перехватили. УШЕЛ.

— Кто это звонил? — спросила Надя Костина.

— Минаева ищут. Он не вернулся в гостиницу.

— В бардак пошел, — с уверенностью сказала Нина. — В публичный дом. У него есть деньги в отличие от нас всех.

— А откуда?

— У него в Италии пьеса идет. И во Франции.

— Какая пьеса? — оторопела Романова.

— Какая-то… Авангард…

— Он что, выдающийся?

— Ну не знаю насчет выдающийся… Но любопытный парень. С перевернутыми мозгами. И не только…

— Что ты имеешь в виду?

— Из-за него Нинка Шацкая вены резала.

— Вострякова, — поправила Романова.

— Да нет. Вострякова беременная. Нинка — другая история. У него этих баб как вшей на покойнике.

— А кого он любил? — спросила Романова.

— Никого. Себя. Для него люди — мусор. И вообще все мужики — предатели и проституты, — подытожила Надя.

— А у тебя были мужчины? — осторожно спросила Романова.

— Был, — сухо ответила Надя в единственном числе.

Романова догадалась, что Надин бешеный рывок к счастью тоже окончился оплеухой и она не захотела повторять и множить плохой опыт. В отличие от всех остальных женщин.

Часы показывали пять утра. Романова боялась бодрствовать, болела пустота, которую оставил после себя Раскольников. И боялась заснуть, увидеть зеленую прорубь…