Соня рапортует - Рут Вернер

Последнее, что было известно о немецком товарище, это его встреча с Леном летом 1941 года.

Война продолжалась еще четыре года. Я с тревогой думала о том, как-то Герман перенесет интернирование. Трудно объяснить теперешнему молодому поколению не только то, как мы были преданы своему делу, но и то, каких жертв оно требовало и с каким высоким чувством долга выполнялось. Что за жизнь была у Германа! Подпольная работа в Германии под угрозой обвинения в государственной измене, вооруженная борьба в Испании, год обучения на разведчика в Советском Союзе, снова подполье — на этот раз в Швейцарии. Герману, когда мы работали с ним вместе, был тридцать один год. Разве у него не было стремления полюбить, жениться, иметь детей? Он отказался от всего. Герман очень переживал, что его арестовали в Швейцарии еще до начала работы, но, даже будучи интернирован, он сумел многое сделать. И после этого Фут лжет в своей книжонке, что Герман якобы был бесполезен и оказался финансовой обузой.

Когда нам с Леном осенью 1958 года вручали в Берлине медаль «Борцы против фашизма», мы взяли с собой на торжество нашего пятнадцатилетнего сына Петера.

Вдруг позади меня кто-то тихо произнес: «Соня». Я обернулась и увидела Германа.

Мы долго смотрели друг на друга, а потом, плача, обнялись. Петер, который никогда не видел меня такой, смущенно отвернулся. Я сказала ему: «Этот товарищ был арестован в те годы, когда мы боролись с фашизмом. Его мучили, но он никого не выдал. Иначе я, быть может, не была бы здесь, а тебя и вообще не было бы на свете».

У Петера заблестели глаза. «Пригласи его к нам, ладно?» — попросил он меня.

Герман побывал у нас дома, и то, что он рассказал, доставило мне большую радость. Он женат, у него пятеро детей. Вскоре мы познакомились с милой женой Германа.

В конце 1939 года я официально получила развод. Первым делом я принялась за долгие и утомительные хлопоты, сопровождавшие все, связанное с браком между двумя людьми, чьи страны воюют друг с другом. Дело оказалось сложным. Мой немецкий паспорт был давно просрочен. Если английские власти не признают его, значит, у меня нет никаких документов. Могут ли англичане жениться на беспаспортных? Если власти признают старый паспорт действительным, то мое германское гражданство вызовет возражения. Отнесут меня англичане к категории эмигрантов и жертв Гитлера — я все равно останусь нежелательной личностью, ибо многие одинокие эмигрантки отдавали последние гроши, чтобы с помощью фиктивного брака попасть в Англию.

Олло знала о задуманном браке. Она надеялась, что после этого у меня будет меньше забот. С Джимом и Леном она прекрасно ладила и, когда они приходили к нам, всячески заботилась о них. Отношения же ее с Мишей становились все хуже, а Нину она по-прежнему баловала.

Из письма родителям:

29 ноября 1939 года

«…Стоит кому-нибудь сказать что-то хорошее о Мише, Олло тотчас возражает и заводит разговор о Нине. Вернер рассказал мне, что он как-то спросил Мишу:

— Как мама?

— У мамы все в порядке.

— А Олло? Она здорова?

— Слишком здорова».

Трудно понять, как в то нелегкое время старая самоотверженная женщина и мальчуган, которому было всего-навсего девять лет и который не был трудным или невоспитанным, доводили дело до таких конфликтов. Я вновь и вновь старалась их примирить и начала уже тревожиться за Мишу, поскольку такая напряженная атмосфера могла легко повредить ребенку.

В феврале 1940 года у меня наконец были собраны все документы, необходимые для заключения брака. Хотя это был всего лишь «брак на бумаге», нам все-таки хотелось выбрать хорошую дату. Мы остановились на 23 февраля, дне рождения Красной Армии.

Наши обручальные кольца были тоже почти что из бумаги. Мы купили их по одной марке за штуку в магазине стандартных цен в Веве. Читатели, склонные к романтике, вспомнят, возможно, что именно там произошла наша первая встреча. К вопросу о свидетелях я была не готова: нас выручили швейцар и служащий из бюро регистрации браков. Олло в тот день испекла в нашу честь пирог.

Когда я явилась в английское консульство в Женеве и, предъявив свидетельство о браке, подала заявление о выдаче мне английского паспорта, встретили меня недружелюбно. Тем не менее спустя десять недель, 2 мая 1940 года я, к зависти других немецких эмигрантов, держала в руках драгоценный документ.

Лен перебрался на Кротовый холм. Человеком он оказался заботливым и чутким. Для него самого было чем-то абсолютно новым и, безусловно, очень важным стать частью семьи, ощущать ласку и заботу и жить в бодрой, спокойной атмосфере — если, разумеется, Олло в этот момент не цапалась с Мишей. Мы с Леном были товарищами, связанными общей работой и опасностью. Мы одинаково судили о людях и книгах. Мы каждый день наслаждались прелестью окружающей природы. Лен с удивительным пониманием относился к детям, особенно, к Мише, и так было всегда. Его отношение к ним не изменилось и потом, когда они уже выросли.

Хотя в столь многом мы были, так сказать, созвучны, без трудностей не обошлось. Не понимая тогда, какой сложный человек Лен, я выбрала неправильный подход к нему. Я недооценивала его эмоциональность и ранимость, его неоправданную недоверчивость и была беспомощна перед частой сменой его настроений, необъяснимыми для меня приступами подавленности. Нетерпение, вызываемое у меня его обстоятельностью в делах, которые казались мне неважными, мои быстрые, иногда слишком энергичные решения, воспринимаемые им как «диктаторство», только усиливали нервозность Лена.

Весной 1940 года фашистский вермахт захватил Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию и Люксембург. Каждое из этих событий было страшным ударом, увеличивающим опасность того, что и Швейцарию постигнет такая же участь. Школу, где учился Миша, пришлось закрыть, родители разобрали детей по домам. Другой школы в Ко не было. Мне очень не хотелось отпускать от себя девятилетнего сынишку, но я все же решилась послать его в английский интернат в Глионе, следующем за Ко городе, пониже в горах. Школа была дорогая, но директор, проверив способности и знания Миши, заинтересовался им и предложил скидку. Я теперь была англичанкой, и он полагал, что воспитание ребенка будет продолжено в Англии.

Мириам и Вернер наконец получили свою визу и весной 1940 года уехали из Швейцарии. Я писала домой:

«В последние месяцы мы оставались столь же добрыми друзьями, как и всегда, они оба такая прелесть. Просто чудо, что здесь оказались именно такие люди, как они. Никакая тень не омрачала наших отношений»[33].

Мать Мириам пока оставалась в Монтрё. У нее визы еще не было. Я обещала позаботиться о ней. В свое время она приехала из Польши и в семнадцатилетнем возрасте был выдана замуж за раввина, которого ненавидела и с которым позднее разошлась. Теперь это была старая болезненная женщина, вечно дрожавшая за дочь и внуков.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});