Последней главы не будет - Полина Федоровна Елизарова

двое.

Занавески на окнах были почти наглухо задернуты, а сигаретный дым, густой, смрадный, щипал глаза.

Так что, когда я попал сюда, тихо отворив дверь, я сначала заметил только профессора, стоявшего лицом к собеседнику, а к входной двери – спиной.

От неожиданности профессор чуть вздрогнул, обернулся, но, лишь на секунду растерявшись, мигом собрался и тут же перешел на повышенный тон:

– Молодой человек, а вас кто сюда приглашал?!

«Вали отсюда, ублюдок, и чтоб я тебя больше никогда не видел!» – вот что он хотел сказать на самом деле.

Но не сказал.

Ну что ж, воспитание превыше всего!

Так что пока поиграем по его правилам…

Я откашлялся, да уж, накурили здесь знатно!

Меня серьезно подташнивало.

– По всей видимости, та, кому принадлежит эта дача… – я постарался сказать это громко и четко, но слова, как будто бы какой-то лентой выползавшие изнутри, казались мне самому металлическими, как у робота. – Ну, та, кого вы имеете в виду, не совсем адекватна в настоящий момент и…

– Коля, заткнись и отойди, будь любезен!

Под нажимом руки в толстом вязаном свитере профессор все же чуть сдвинулся в сторону.

О боже…

На меня смотрело чудовище, самое настоящее чудовище из фильмов. Половины лица у него просто не было, вместо нее была какая-то бугристая, рубцеватая поверхность красноватого цвета. На второй половине, которая еще была похожа на человеческое, был единственный глаз под набрякшим веком.

Сначала я подумал, что это карлик, потому что голова его была где-то на уровне груди невысокого профессора. Но недюжинная сила, с которой эта рука продолжала толкать профессора в бок, все же заставила того сдаться и отойти на полметра вправо, и я увидел, что этот человек, сидящий в инвалидном кресле, лишен обеих ног…

Я попытался сглотнуть рвотный позыв.

«Чудовище Франкенштейна», – как-то вырвалось у Алисы.

Да, это было тогда на ферме, когда все думали, что мы совокупляемся, как собаки, а мы лежали и сплетали в невесомое кружево наши сущности, наши души. И ее мечущаяся, не находящая покоя душа все это время что-то такое знала, что-то такое чувствовала… Откуда же у нее еще могло взяться такое определение по отношению к себе, да, возможно, где-то чуть подлатанной, чего-то там переделавшей, но совершенно здоровой, красивой женщине?!

Не разумом, а чем-то глубинным, абсолютным, не требующим доказательств, она все эти два года знала: внутри этой жути, живущей в ней, что-то не так, и отпустить это невозможно, потому что это не прошлое!

Ведь, смирившись с прошлым, возможно с болью, но все же обрести покой…

Но покоя не было, и каждой своей артерией, всеми ноющими детскими шишками, которые ей папа когда-то мазал йодом, чувствовала: это где-то существует, эта незавершенность, нарушение цикла, втыкающая ежедневно, ежечасно в ее измученное тело острые ножи…

Поначалу у меня появилась к нему дикая злость.

Вот оно что удумал, сволочь!

Типа девке лучше без отца-инвалида, а давайте-ка пристроим ее к престарелому фанатику, нехай себе экспериментирует над ней за харчи!

Я уже открыл было рот, не обращая внимания на доктора, вертевшего головой на своей жилистой шее и что-то раздраженно говорившего, и направился прямо к инвалидному креслу, преодолевая физическое отвращение к увиденному, но нет! Он смотрел мне прямо в глаза, он не прятался, нет, он опять, в десятый раз, сказал Коле, чтобы тот ушел или заткнулся, он-то как раз таки был готов ответить на все мои вопросы!

Загнанный в угол, истерзанный, но так и не сломленный до конца человек-зверь смотрел на меня единственным глазом. Затем сглотнул, подумал что-то про себя (а я ведь для него такое же необычное явление, как и он для меня!) и наконец бросил коротко:

– Кто ты?

– Платон.

«Боже! Помоги мне! Алиса ведь как-то раз называла его отчество, когда рассказывала мне, как его в школу вызывали за драку в туалете… Вячеславович? Петрович? Нет, не то…»

Да, сейчас совсем не момент для формальностей, но все же мне почему-то очень захотелось мигом перечеркнуть все то, что ему тут успели внушить обо мне.

Он – отец.

Отец той, которую люблю, да люблю, и все это нагромождение мыслей и эмоций вокруг нее вдруг отвалилось от меня, от нового, оставив вот только это, одно-единственное верное слово!

И как бы он ни выглядел, кем бы он ни был, мне правильней будет ему понравиться, зачем – не знаю, но ведь это так правильно…

«Простое, простое русское имя, так еще во времена наших бабушек-дедушек любили называть, есть, есть, вот оно, почти… точно – Захар!»

– Александр Захарович! Я хочу сказать вам, что…

– Ну а мне ты для начала ничего не хочешь сказать? – Профессор и не собирался так просто сдаваться.

Он до сих пор оставался совершенно уверенным в том, что здесь только он может дирижировать оркестром.

– Вам – не хочу!

«Сейчас не время для пустых слов, ну, ну, лаконичней, Платон, ты не с бабами в клубе!»

– Вам мне нечего сказать, вы мне – никто, а с Александром Захаровичем…

– Пацанчик, а не съехал ли ты с катушек окончательно? – Профессор начал напирать на меня теперь «по-дворовому», со всей своей клокочущей энергетикой, в доли секунды позабыв про то, что он «интеллигентный человек», – ты чего, думаешь, я не понял, откуда она тебя забрала? Вот туда тебе и дорога, как подлечат – в гей-шоу выступать сможешь! Ничего, проживешь как-нибудь, может, и семью свою худо-бедно прокормишь!

– А вы, оказывается, хам…

– Коля, дай мне с парнем поговорить, прошу тебя! – тихо, но жестко сказал Александр Захарович. – Прошу, очень прошу: оставь ты нас минут на десять!

– Саша, ты давно уже оторван от мира, ты вообще не понимаешь, кто это такой! Это – никто! – Белая слюна вылетела изо рта профессора и шлепнулась мне куда-то в районе подбородка.

Фу, как будто больницей снова завоняло, а точнее – зубными протезами, жидкостью какой-то, ну, чем он их там полощет, эскулап хренов…

Почему-то этот калека, каким впору детей пугать по ночам, стал мне за считаные минуты намного приятней, чем надушенный доктор в хорошем пиджаке и с прозрачным подбородком.

– Де-юро этот сарай на восьми сотках принадлежит нашей общей драгоценной подруге, пока так… Но по факту он давно уже мой. Если все это, дай бог, оценят в тысяч пятьдесят, даже этого не хватит, чтобы рассчитаться со мной за ту работу, что я проделал над нашей девочкой за два года. Ну, я пока точно не считал… Плюс содержание вот этого приятного господина, кормежка,