Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

Материнская ревность из-за первой настоящей любви сына исторгла у Ауроры этот крик боли, эту картину, где попытка матери открыть сыну глаза и помочь ему увидеть себя самого во всей простоте проваливается из-за отвлекающих трюков чародейки; где мышь грызет спящую музыку, а стервятник терпеливо ждет поживы. С тех самых пор, как умирающая Изабелла Химена да Гама объединила в своем лице Сида Кампеадора и Химену, дочь ее Аурора, поднявшая уроненный Беллой факел, считала себя, как и мать, одновременно героем и героиней. Теперешняя же расстановка фигур – то, что мавр получил роль Чарльза Хестона, а женщина с лицом УМЫ была наречена вторым именем моей бабушки, – было чуть ли не признанием поражения,– метафорой собственной смертности. Уже не Аурора, изображенная вдовствующей старухой Айшей, смотрится в волшебное зеркало; теперь там отражается мавр Боабдил. Но настоящим волшебным зеркалом были, конечно, его (мои) глаза; и это магическое стекло, несомненно, нашептывало мне, что чародейка в дверях прекрасней всех на свете.

Написанная, как и многие другие зрелые «мавры», в многослойной манере старых европейских мастеров и важная для истории живописи, поскольку впервые в этом цикле появляется образ Химены, картина, как я тогда думал, показывала, что в конечном счете искусство и жизнь – вещи совершенно разные; что нечто, ощущаемое художником как истина, – например, эта история о злодейском умыкании, о красотке, явившейся, чтобы оторвать сына от матери, – вовсе не обязано иметь хоть какое-то отношение к событиям и чувствам людей в реальном мире.

Ума была вольная птица; прилетала и улетала, когда ей было угодно. Ее отъезды в Бароду разрывали мне сердце, но она не позволяла мне навещать ее там.

– Ты не должен видеть мою работу, пока я для тебя не готова, – сказала она. – Хочу, чтобы ты сражен был мной, а не тем, что я делаю.

Ибо вопреки всем вероятностям, по царственной прихоти красоты она, которая могла выбирать, положила глаз на этого глупого увечного старообразного юнца и шепотом сулила ему в скором будущем все земные наслаждения.

– Потерпи, – говорила она. – Потерпи, невинный мой, ведь я богиня и потому знаю, что у тебя на сердце, и я дам тебе все, чего ты жаждешь, и больше того.

"Потерпи самую малость, – просила она, не объясняя, почему, но мое недоумение смывалось лирической волной ее обещаний. – И потом до гробовой доски я буду твоим зеркалом, другим "я" твоего "я", равной тебе, твоей царицей и твоей рабыней".

Меня, надо сказать, удивляло, что в иные из своих приездов в Бомбей она не давала мне о себе знать. Однажды из монастыря позвонила Минни и сказала трепетным голосом, что Ума была у нее и спрашивала, как язычница может прийти к жизни во Христе.

– Я думаю, она обязательно придет ко Христу, – сказала сестра Флореас, – и к пресвятой Богоматери. – Тут я, кажется, фыркнул, после чего голос Минни зазвучал странно и отчужденно. – Да, именно так. Ума, добрая душа, сказала мне, как ее печалит то, что дьявол имеет над тобой такую власть.

И Майна, в свой черед, – Майна, от которой в жизни не дождешься звонка! – позвонила, чтобы рассказать о захватывающем шествии бок о бок с моей любимой в первой шеренге на политической демонстрации, благодаря которой были на время спасены от разрушения призрачные лачуги невидимых бедняков, занимавшие дорогостоящую землю недалеко от Кафф-парейд с его небоскребами. По ее словам, Ума чуть ли не возглавила марш обитателей лачуг и сочувствующих, зажигательно распевая с ними вместе: «Мы сожгли мосты – чего бояться?» Внезапно Майна призналась -Майна, от которой в жизни не дождешься признания! – что у нее создалось об Уме вполне определенное представление: она – лесбиянка. (Филомина Зогойби ни с кем не откровенничала относительно своей собственной сексуальной ориентации, но было доподлинно известно, что она ни разу не подпустила к себе мужчину; приближаясь к тридцати годам, она непринужденно говорила, что «пока в девицах – такой уж у меня склад». Но теперь, может быть, Ума Сарасвати узнала о ней больше.)

– Знаешь, а мы довольно близки стали, – изумила меня Майна новым признанием, в котором детскость странно соединилась с вызовом. – Наконец можно с кем-то устроиться в уютном гнездышке и протрепаться ночь напролет -бутылка рома, курева пара пачек, что еще надо. От сестричек ведь всегда прок был нулевой.

Что это еще за ночи? Когда? В конуре, где жила Майна, даже лишний стул мудрено было поставить, не то что матрас положить; как, интересно, они там устраивались?

– Ты, я слыхала, по ней слюнки пускаешь, – прозвучал из трубки сестрин голос, и то ли это была сверхчуткость любви, то ли меня просто хотели предостеречь: – Братишка, позволь дать тебе совет: не надейся, у тебя нет никаких шансов. Поищи, петушок, другую. Эта предпочитает курочек.

Я не знал, что думать по поводу этих звонков, тем более что мои звонки Уме в Бароду оставались без ответа. На съемках рекламного телеролика для фирмы «Бэби Софто», когда рядом со мной гукали сразу семь щедро присыпанных тальком младенцев, я был настолько погружен в мои внутренние борения, что не смог исполнить порученную мне простейшую задачу, а именно: проследить с помощью секундомера, чтобы мощные «солнечные лампы» не светили на детей дольше одной минуты из каждых пяти, – и был выведен из забытья только руганью операторов, визгом матерей и воплями малышей, начавших поджариваться и покрываться волдырями. Полный стыда и смущения, я бросился вон из студии и увидел Уму, сидящую на крылечке и поджидающую меня.

– Пойдем поедим досы [101], яар, – сказала она. – Я с голоду умираю.

И, конечно же, за едой она дала всему совершенно разумное объяснение.

– Я же хотела тебя узнать, – говорила она с глазами, полными слез. – Поразить хотела тем, как я стараюсь все выведать. Приблизиться хотела к твоим родичам – стать им как своя рубашка или даже ближе. Ну, так мотай на ус, что у нашей бедненькой Минни от религии крыша поехала: я по дружбе ее спросила о том, о сем, так она, святенькая, все поняла по-своему. Мне, значит, прямой путь в монашки! Чушь собачья. А насчет дьявола, так это я пошутила просто. Я хотела сказать, если Минни за божью команду, то за кого тогда мы с тобой и все вообще нормальные люди – выходит, за дьявола?

И все время мое лицо покоилось в ее ладонях, она гладила мне руки, как в нашу первую встречу; такую любовь излучало ее лицо, такую боль из-за моих сомнений в ней…

– А Майна? – упорствовал я, чувствуя себя чудовищем из-за того, что допрашиваю такое любящее, такое преданное создание.

– Ну была, была я у нее. Чтоб ей угодить, пришла на демонстрацию. И пела – почему не петь, если есть голос? Что из этого?

– А уютное гнездышко?

– О Господи! УЖ если ты, несмышленыш, хочешь знать, кто действительно дама для дамского употребления, то гляди не на меня, а на свою твердокаменную сестрицу. Переночевать в одной постели – это не значит ровным счетом ничего, в колледже девушки сплошь и рядом так спят. Но уютное гнездышко – это, прости за откровенность, сексуальная греза твоей Филомины. Я вообще-то очень зла. Пытаешься подружиться, так тебя объявляют святошей и лгуньей, плюс ко всему я, оказывается, твою сестру лишила невинности. Да что же вы за люди такие? Как ты не видишь, что я ради любви все делала?

Крупные слезы звучно шлепались на ее пустую тарелку: душевная боль не испортила ей аппетита.

– Не надо, пожалуйста, не надо, – виновато бормотал я. -Я никогда… никогда больше…

Ее улыбка, воссиявшая сквозь слезы, была такой яркой, что мне представилось, будто вот-вот я увижу радугу.

– Может быть, пришло время, – прошептала она, – доказать тебе, что я гетеросексуальна на все сто.

x x x

И еще ее видели с самим Авраамом Зогойби: она уплетала большие сандвичи у бортика бассейна в клубе «Уиллингдон», а потом вежливо проиграла старику партию в гольф.

– Она, эта Ума твоя, была настоящее чудо, – говорил он мне годы спустя в своем поднебесном раю, возведенном И. М. Пеи. – Такая умница, такое оригинальное мышление, да еще эти пытливые глаза – не глаза, а бассейны. Ничего подобного не видел с тех самых пор, как в первый раз посмотрел на твою мать. Уму непостижимо, сколько я ей всего наболтал! Моим собственным детям ведь было наплевать – вот тебе, например, единственному сыну! – а старику надо перед кем-то выговориться. Я бы ее тут же на работу взял, но она сказала – искусство важнее всего. А сиськи -боже ты мой! Каждая с твою голову. – Он неприятно хихикнул, после чего небрежно извинился, не потрудившись придать своему тону хоть малую толику искренности. – Сказать по правде, сынок, женщины всю жизнь были моей слабостью. – Вдруг на его лицо набежала туча. – Мы с тобой потеряли твою милую мамочку, потому что оба заглядывались на других, – пробормотал он.