Прощальный вздох мавра - Салман Рушди

– Она говорит, что там и еда отменная, – проинформировала нас Минни. – Сколько хочешь амброзии, нектара и манны, и никакой опасности потолстеть.

К счастью, от Алтамонт-роуд было всего несколько минут езды до ипподрома Махалакшми.

И вот Авраам с Ауророй шли под руку, как не ходили уже много лет, Минни, наш семейный херувим, семенила за ними по пятам, а я тащился поодаль, опустив голову, чтобы не смотреть людям в глаза, держал правую руку глубоко в кармане брюк и от стыда ковырял ногами землю; поскольку, разумеется, слышал шепот бомбейских матрон и хихиканье молодых красавиц и потому что знал, что, Идя слишком близко к Ауроре, которая, несмотря на седину, выглядела в свои пятьдесят три не более чем на сорок пять, ваш покорный слуга, в двадцать лет выглядевший на сорок, любому случайному прохожему мог показаться кем угодно, но только не ее сыном. «Гляньте-ка… от рождения… урод… какая-то специфическая болезнь… я слыхала, его держат взаперти… такой позор для семьи… говорят, почти полный идиот… и единственный сын у несчастного отца». Так сплетня масляным своим языком смазывала колесо скандала. У нас не дождешься снисхождения к телесному изъяну. К душевной болезни, конечно, тоже.

В каком-то смысле, наверно, они были правы, эти ипподромные шептуньи. В каком-то смысле я был социальным уродом, отрезанным своей природой от повседневности, ставшим волею судьбы для всех чужаком. Разумеется, я никогда и ни в коей мере не считал себя умным человеком. В силу моего необычного и, по общепринятым меркам, совершенно недостаточного образования я стал неким информационным барахольщиком, гребущим к себе все, что блестит, из фактов, изречений, книг, искусства, политики, музыки и кино и вдобавок развившим в себе некое умение прихотливо раскладывать эти жалкие черепки и манипулировать ими так, что они начинают играть и переливаться. Пустая порода или бесценные самородки из золотой жилы моего уникального богемного детства? Предоставляю другим об этом судить.

Нет сомнений, что по причинам внеучебного порядка я слишком долго, гораздо дольше, чем следовало, был привязан к Дилли. О поступлении в колледж не могло быть и речи. Я позировал матери, а отец обвинял меня в том, что я без толку растрачиваю жизнь, и настаивал, чтобы я начал работать в семейном бизнесе. Давно прошли те времена, когда кто-либо – за исключением Ауроры – осмеливался перечить Аврааму Зогойби. В свои семьдесят с лишним он был силен, как бык, мускулист, как борец, и, если не считать прогрессирующей астмы, здоров, как любой из молодых людей в шортах, совершающих пробежку по ипподрому. Его сравнительно скромное происхождение было забыто, а старая фирма Камоинша да Гамы «К-50» выросла в гигантский организм, получивший на деловом жаргоне название «Корпорация Сиоди». «Сиоди» – это была аббревиатура: сио-ди, C.O.D., Cash-on-delivery, Кэшонделивери, и Авраам всячески поощрял использование этого имени. С его помощью стиралось старое – то есть память о пришедшей в упадок и разрушенной империи некогда могучих Кэшонделивери – и утверждалось новое. Автор биографического очерка в деловом справочнике назвал Авраама «мистером Сиоди» и охарактеризовал его как «блестящего нового предпринимателя, возглавившего компанию Кэшонделивери», после чего некоторые деловые партнеры начали ошибочно обращаться к нему «Сиоди-сахиб». Авраам обычно не давал себе труда их поправлять. Он начал накладывать поверх своего прошлого новый слой краски… С годами на манер палимпсеста менялся и его отцовский облик – уходил в прошлое человек, гладивший мое новорожденное тельце и произносивший сквозь слезы слова утешения. Теперь он стал суровым, далеким, опасным, холодным и не терпящим возражений. Я склонил голову и безропотно согласился поступить на низшую должность в отдел маркетинга, торговли и рекламы частной компании с ограниченной ответственностью «Бэби Софто Тэлкем Паудер». После этого мне пришлось совмещать сидение в мастерской Ауроры со службой. Но к моему позированию, равно как и к детскому тальку, я еще вернусь. Что же касается женитьбы, то моя увечная рука – гандикап, помеха на ипподроме, где шли скачки без гандикапа, – воистину была неким привидением на матримониальном пиру, заставлявшим юных леди брезгливо морщиться, напоминавшим им обо всем, что есть в жизни безобразного, тогда как они, высокородные, хотели видеть в ней только прекрасное. Фу, мерзость! Отвратительная культя. (По поводу ее отдаленного будущего скажу лишь, что, хотя Ламбаджан показал мне некие возможности моей твердой, как дубинка, правой, я еще не осознал своего истинного призвания. Меч еще дремал в моей руке.)

Нет, я не был своим среди этих чистокровок. Несмотря на мои былые путешествия с Джайей Хе, нашей вороватой экономкой, я был в их городе чужаком – Каспаром Хаузером [97], Маугли. Я мало что знал об их жизни и, что еще хуже, не хотел знать больше. Ибо, хоть я и не принадлежал к их элитному табуну, в двадцать лет я столь стремительно набирал опыт, что мне стало казаться, будто время поблизости от меня начало двигаться с моей, удвоенной скоростью. Я больше не чувствовал себя юношей, зашитым в старую -или, если пользоваться языком городских кожевников, обработанную под старину – оболочку. Мой внешний, зримый возраст просто стал моим возрастом.

Так, по крайней мере, я думал – пока Ума не открыла мне правду.

Аурора устроила так, что в Махалакшми к нам присоединился Джамшед Кэшонделивери, которого смерть бывшей жены неожиданно повергла в глубокую депрессию и который вследствие этого вылетел с юридического факультета. Недалеко от ипподрома находится Брич Кенди, или Грейт Брич, – Большая Брешь, в которую в определенное время года устремлялась океанская вода, заливая лежащие за ней низины; подобно тому, как Большая Брешь была заделана дамбой Хорнби Веллард, строительство которой, согласно надежным источникам, было окончено около 1805 г., точно так же брешь, образовавшуюся между Джимми и Иной, должна была посмертно заделать – так решила Аурора -дамба ее непреклонной воли.

– Здравствуйте, дядюшка, тетушка, – сказал Джимми Кэш, скованно поджидавший нас у финишной черты и изобразивший на лице кривую улыбку. Вдруг выражение его лица изменилось. Глаза расширились, кровь совсем отлила от его и без того бледных щек, нижняя челюсть отвисла.

– На что это вы так вытаращились? – удивленно спросила Аурора. – Будто вам призрак рукой помахал.

Но завороженный Джимми не отвечал, продолжая молча пялиться.

– Привет, семейка, – прозвучал из-за наших спин иронический голос Майны. – Ничего, что я подругу привела?

x x x

У каждого из нас, гулявших в обществе УМЫ Сарасвати по круговой дорожке ипподрома Махалакшми, сложилось в то утро свое представление о ней. Мы узнали кое-какие факты: ей двадцать лет, она – блестящая студентка факультета искусств университета Бароды, где ее уже высоко оценила так называемая «бародская группа» художников и где известный критик Гита Капур написал восторженный отзыв о ее гигантском каменном изваянии Нанди, великого быка индуистской мифологии, сделанном по заказу «однофамильца» – крупного биржевика, финансиста и миллиардера В. В. Нанди, «крокодила» Нанди собственной персоной. Капур сравнил ее скульптуру с работой безымянных мастеров, создавших в восьмом веке монолитное чудо размером с Парфенон – храм Кайлаш в величайшей из пещер Эллоры; однако Авраам Зогойби, услышав об этом во время прогулки, разразился характерным своим хохотом, похожим на бычий рев:

– У этого зеленого зубастого Вэ-Вэ никакого стыда нет! Бык Нанди, говорите? Лучше бы слепой крокодил из какой-нибудь речки на севере.

По рекомендации подруги Ума появилась в гуджаратском отделении Объединенного женского фронта против роста цен – в крохотной, переполненной людьми комнатушке обшарпанного трехэтажного дома около Центрального вокзала, из которой Майна и ее соратницы в борьбе против коррупции и за гражданские и женские права, образовавшие «Группу ДКНВС» – по первым буквам лозунга «Долой коррупцию, насилие, власть сытых», но также называемую насмешниками и недоброжелателями «Дамы, которые наверняка вместе спят», – совершали вылазки против полудюжины Голиафов. Она говорила о своем восхищении творчеством Ауроры, но также и о том, сколь важны усилия, предпринимаемые группами активисток, подобными Майниной: например, выявление случаев сожжения невест [98], создание женских патрулей для предотвращения изнасилований и многое другое. Своим энтузиазмом и эрудицией она очаровала мою сестру, чей скептицизм был хорошо известен; этим объясняется ее присутствие на нашем маленьком семейном междусобойчике на беговой дорожке ипподрома Махалакшми.

Вот, собственно говоря, и все, что мы о ней узнали. Поистине замечательно было то, что за время утренней прогулки в Махалакшми новая знакомая ухитрилась по нескольку минут поговорить с каждым из нас наедине и что когда она ушла, скромно сказав, что уже отняла слишком много времени от нашего семейного отдыха, у каждого осталось свое, весьма категоричное суждение о ней, и эти суждения полностью и непримиримо противоречили друг другу. Сестре Флореас Ума показалась женщиной, от которой духовность истекает, как широкая река: она воздержанна и дисциплинированна, она – великая душа, устремленная к конечному единению всех религий, чьи различия, по ее убеждению, растворятся в благословенном сиянии божественной истины; а по мнению Майны она, напротив, была твердой, как железка (наилучший комплимент в устах нашей Филомины), убежденной секуляристкой-марксисткой-феминисткой, чья неутомимая преданность делу заставила Майну снова почувствовать вкус к борьбе. Авраам Зогойби отверг оба эти взгляда, назвав их «несусветной чушью», и превознес до небес острую как бритва финансовую сметку УМЫ и ее владение новейшими методами заключения сделок. А Джамшед Кэшонделивери, который смотрел на нее открыв рот и вылупив глаза, потом шепотом признался, что она – живое воплощение великолепной покойной Ины, Ины, какой она была до тех пор, пока ее не погубили нэшвиллские гамбургеры, «но только, – вырвалось у Джимми, который как был, так и остался дураком, – Ины с певучим голосом и с головой на плечах». Дальше он начал рассказывать, как они с УМОЙ зашли на минутку за трибуну и там девушка спела ему песенку в стиле «кантри» сладчайшим голосом, какой он когда-либо слышал; но тут терпение Ауроры Зогойби лопнуло.