Пролог - Николай Яковлевич Олейник

ничего не произошло, ничего нет страшного, а ты... Эх, ты! — Он взял ее кудрявую голову, прижал к груди.

— Сергей, — вдруг оживилась она, — пойдем прогуляемся.

— Хорошо, одевайся. Надо немного рассеяться. Пожалуй, поедем за город.

Фанни начала прихорашиваться, как вдруг в комнату не вошла — влетела Саша, в руках держала газету.

— Вот, читайте! — сказала, задыхаясь от быстрой ходьбы.

Сергей интуитивно почувствовал беду, схватил газету, пробежал глазами информацию — остановил взгляд на хронике. Набранные петитом строки извещали: «Ковальский и его товарищи, студенты Новороссийского университета, оказавшие при аресте вооруженное сопротивление жандармам и за это приговоренные военным судом к смертной казни, вчера повешены. Войска с музыкой прошли по их могилам...»

Он пробежал извещение раз и еще раз, зачем-то посмотрел название газеты, еще раз взглянул на хронику и заторопился.

— Куда же ты? — удивилась Фанни.

— Прочти и все поймешь. Ковальский повешен. Мезенцев, видимо, и ездил туда. Прощай... — Подошел, наспех поцеловал ее в лоб, — Прощай. Впрочем, нет... вечером увидимся у Малиновской.

Быстро вышел, оставив всех в недоумении.

Теперь решено. Завтра. Завтра или никогда. Мезенцев или он. Иного исхода не будет. Надо немедля найти Адриана и Баранникова, Пойдем втроем. Точнее, пойдет он один, а те будут прикрывать. Предупредить Дворника или не надо?.. Во всяком случае, он, Сергей, этого делать не станет. Главное — собрать друзей.

Вскочив в первую попавшуюся бричку, Сергей помчался к Малиновской: там Коленкина, она знает квартиры товарищей...

В тот же вечер все встретились. Пришла Фанни. Собравшиеся понимали, что теперь уже никто не повлияет на Кравчинского. Значит, надо сделать все возможное, чтобы помочь ему.

— Сергей, — отозвался Баранников, — а может быть... передашь его мне? Я с ним расправлюсь. Для меня жандарма чикнуть — все равно что капусту покрошить. Разреши.

— Нет, — резко возразил Кравчинский. — И вообще не надо так много говорить об этом. Никаких отступлений — завтра в девять. До свидания. — Он быстро направился к двери.

Товарищи разошлись.

Фанни молча шла рядом с Сергеем. Он бережно взял ее за локоть и тихо сказал:

— Иди домой, Фанни. Я провожу тебя, но сегодня побудь без меня. И никогда не кори меня... в случае чего. Береги себя во имя нашей дружбы...

Проводив Фанни, Сергей сел в бричку и долго ездил вечерними улицами города.

XXI

Среднего роста молодой человек в очках, светлом пальто и такого же цвета шляпе стремительно вышел из ворот дома Кочкурова, что на углу Михайловской площади и Большой Итальянской улицы, мимо которого как раз возвращался из часовни генерал Мезенцев, поравнялся с ним и, выхватив кинжал, молниеносно всадил его в грудь начальника Третьего отделения.

Преступнику удалось бежать на кабриолете, а генерал в тот же вечер скончался.

Так официально сообщалось о событии, происшедшем 4 августа 1878 года в Петербурге, утром, на глазах у прохожих. Говорилось также, что полковнику Макарову, сопровождавшему Мезенцева, удалось догнать убийцу и чуть было не схватить его, но другой субъект, видимо следивший за всем этим, выстрелил в полковника, однако промахнулся. Затем оба заговорщика вскочили в ожидавший их экипаж и помчались вдоль Большой Итальянской. Успели лишь заметить, что экипаж имел хороший вид, был запряжен темно-гнедым жеребцом, а правил им черноусый детина в армяке темно-синего цвета.

Относительно потерпевшего сообщалось, что он упал окровавленный, но никто из прохожих не решался приблизиться к нему, пока не подошел полковник; он остановил извозчика, усадил Мезенцева и повез домой...

Это все, что удалось увидеть в то утро случайным прохожим, что моментально облетело весь Петербург, потрясло и нагнало страху на всю императорскую свиту. И пока храбрецы мчались по Большой Итальянской и Садовой, пересекали Невский проспект и далее — мимо Публичной библиотеки, Александринского театра, по Театральной улице к Апраксину двору, — столица уже бурлила. Александр II лично приказал найти убийцу во что бы то ни стало: вся полиция и жандармерия были поставлены на ноги, в розыск включились все явные и тайные агенты. Столица сразу оказалась словно на осадном положении. Еще бы! Средь бела дня на многолюдной площади убили шефа жандармов. Убили того, кто стоял на страже безопасности его императорского величества и всей империи, кто призван был каленым железом выжигать всякую крамолу, кого — и это не было секретом — боялись и грешники, и праведники. И убит не как-нибудь, не из-за угла, не выстрелом, а ударом кинжала в грудь... Это уже не что иное, как явный вызов самодержавию, всей системе угнетения. Кто бы мог подумать! После стольких процессов, казней, ссылок, при постоянном тайном и явном надзоре... Хвастался в свое время Пален, заявлял и Мезенцев, что вытравят, искоренят эту революционную заразу. Дело же оборачивается совсем по-иному, то есть в прямо противоположном направлении. Перевернуть вверх дном весь Петербург, закрыть все входы и выходы, разыскать, поймать, казнить!

...Возле Апраксина двора экипаж сбавил ход и вскоре остановился. Кучер, черноусый, в длинном темно-синем армяке парень, оглянулся, что-то сказал своим пассажирам — двум молодым господам, и те спокойно вышли. Это были не те, совсем не те, что садились недавно в экипаж, — и одеты были по-иному, и без очков.

— Спасибо, Адриан, — тихо проговорил один из них, — спасибо большое, дружище. Будь здоров. До встречи.

— Счастливо. До встречи, — ответил кучер.

Экипаж двинулся дальше, а двое сошедших затерялись в рыночной многолюдной толпе. Впрочем, они вскоре появились на другой улице.

— Меня подташнивает, Сашуня, — отозвался тот, который благодарил кучера. — Попить бы чего-нибудь.

Они подошли к киоску, выпили по стакану искристой зельтерской и быстро зашагали дальше.

— А знаешь, я, кажется, не угодил в сердце, — продолжал тот же. — Удар пришелся ниже. Зато я повернул кинжал, и, можно считать, часы палача сочтены.

— Судя по всему — да, — отозвался собеседник. — Теперь надо скрыться, переждать...

— Более всего мне сейчас хочется отдохнуть. Все так гадко, отвратительно...

— Говори тише.

— Уверен, сейчас об этом весь Петербург говорит.

— Наверняка.

На мосту через Мойку, к которому они подошли, чтобы перейти на ту сторону, стояла полиция. Присматривались