Возлюбивший войну - Джон Херси

Боумен, всегда Боумен! Имена, прозвища - для других.

И Дэфни тоже хотела меня. Ее тающие глаза, бледные веки...

Мерроу хочет, чтоб я наблюдал. Что? Я поймал себя на мысли, что совсем не слушал его. У меня засосало под ложечкой.

Теперь у нас на траверзе, на голубом фоне, тесным строем взмывали ввысь двадцать или тридцать "мессершмиттов". Иногда одновременно на винтах нескольких истребителей вспыхивало солнце, и тогда казалось, что в небе загорается созвездие серебристых, с желтыми центрами кругов; потом эти сияющие щиты угасали.

Я вздрогнул от крика, прозвучавшего в моих наушниках. Это был Мерроу, он только сейчас увидел справа группу вражеских самолетов.

- Вот это да!

Я медленно повернул голову и взглянул на своего пилота. За стеклянными параболоидами летных очков мне открылось нечто отвратительное: зеленые зрачки на фарфоровых белках, пронизанных, как молниями, извилистыми жилками. Глаза скотины с оттянутыми веками, неспелые виноградины, выдавливаемые из тонкой кожицы; глаза, готовые выскочить из орбит и растечься по стеклу.

Чуть не задыхаясь от вновь вспыхнувшей ненависти, я через силу оторвал от него взгляд и перевел его на приборы.

- Подтянуться, люди, подтянуться! Сомкнуть строй! - послышался из ведущего самолета голос полковника Юинга, командира нашей сводной группы; он хотел сжать в один смертоносный кулак всю огневую мощь своего огромного соединения. Мне не пришлось передавать его приказание Баззу. Полковник Бинз, летевший впереди нас, уже уменьшал скорость, позволяя подтянуться отстающим самолетам, Мерроу, чуть тронув сектор газа, автоматически проделал то же самое. Я взглянул на немцев. Небольшой рой "мессершмиттов" летел в направлении десяти часов, вероятно, футов на пятьсот выше "крепостей". Теперь все решали секунды.

Словно сотканный из чистого, процеженного солнечного света, передо мной неотступно стоял образ Дэфни. На ней было бледно-желтое платье. Почему я упорно вспоминал об охватившем меня тогда желании, а не о чувстве удовлетворения? Сладчайший, блаженный покой...

Как всегда во время полета, я замурлыкал мелодию; мне казалось, она обладала силой талисмана, способного защитить меня, подобно броне. Плавная мелодичная строфа из "Нет ничего в этом мире", - однажды я слышал, как ее вот так же размеренно, низким голосом исполнял с джаз-оркестром "Каза Лома" Кенни Серджент... "Я нанизаю нитку жемчуга из росинок...", "Над дорогами и над морями..." Не знаю почему, но я вспомнил эту мелодию однажды во время рейда и решил, что с нею мне ничего не страшно, что эта волшебная музыка отведет от меня любую опасность. Мерроу что-то кричал, но я не слышал. Я осмотрел расстилавшееся перед нами пространство. Внезапно четыре немецких самолета, блестяще осуществив одновременный выход из сомкнутого строя, развернулись, взмыли вверх и устремились на нас. И тогда из горла Мерроу вырвался боевой клич, как всегда при первом соприкосновении с противником, - нечленораздельный вопль, в котором было все: пренебрежение к смерти, наслаждение убийством, экстаз копьеметателя, готового послать копье в намеченную жертву, а я еще громче замурлыкал ту же мелодию, и мой вибрирующий голос, сливаясь с вибрацией самолета, несколько заглушал ужасный, сверлящий слух вой Мерроу. Я вцепился в свои колени. На какое-то мгновение мне показалось, что все замерло: "крепость", мчавшиеся на нас истребители, мое сердце, мой голос, война; во всем мире звучал, нарастая, один только вопль Мерроу.

Глава шестая

НА ЗЕМЛЕ

С 22 мая по 25 июня

1

На крохотной железнодорожной станции в Бертлеке собралось столько изнывающих от безделья летчиков, что хватило бы набить два местных поезда; впереди нас ожидало три дня гарантированной нам жизни и полного освобождения от страха перед ними. Было двадцать второе мая, день стоял чудесный. Наш экипаж держался вместе. Станция - изъеденное временем деревянное здание - напомнила мне тунервильский трамвай в юмористических приложениях к газетам времен моего детства; под широкими свесами станционной крыши на доске объявлений висело извещение: стоимость проезда в Лондон в вагоне первого класса, гласило оно, повышается до десяти шиллингов трех пенсов; судя по выцветшей дате, извещение появилось здесь, когда мне шел тринадцатый год; с тех пор тариф не менялся. Приподнятая и окруженная барьером платформа ходуном ходила под нами. С базы на велосипедах продолжали прибывать все новые люди, и старуха ирландка в дырявом свитере, взимавшая шесть пенсов за каждый оставленный на стоянке велосипед, уже ничего не соображала и только жалобно скулила в ответ на грубые шуточки ребят. Узкая извилистая дорога поднималась по склону к станции; напротив платформы для отходивших на Лондон поездов два дряхлых старика, сгорбленных, как надломленные бурей ивы, разгружали лес с готового развалиться от ветхости грузовика; они с трудом поднимали тяжелые доски, и Бенни Чонг сказал:

- А что, если мы поможем этим старым козлам?

Два беззубых деда, похоже, так и не сообразили, что произошло. Мы, человек тридцать летчиков-янки, бросились к грузовику, с гамом и шумом мгновенно выгрузили доски и аккуратно сложили на обочине дороги.

Я с удивлением обнаружил, что Мерроу с нами не оказалось, а когда мы вернулись на платформу, он заметил:

- Послушайте, добрячки, а ведь вы только испортили всю обедню старым пердунам. Они же собирались целый день бить баклуши. Присмотритесь к ним получше. Никогда не надо вмешиваться в чужую жизнь - пользы ни на грош, а проклятий не оберешься.

Старики бесцельно толкались около аккуратного штабеля. Время от времени один из них приподнимал доску и снова опускал на то же место, бросал на нас сердитый взгляд и брался за другую. Мелкими старческими шажками они бродили вокруг штабеля и нервно потирали дрожавшие от дряхлости руки.

- Пошли, Хеверстроу, - предложил Мерроу. - Давай сыграем.

С крана в стене станции свисала обитая и заржавленная эмалированная кружка для томимых жаждой путников. Мерроу схватил ее и швырнул Клинту, потом вырвал из окружавшей платформу изгороди полусгнившую жердь, встал в позу бейсболиста, готового отбить удар, и крикнул:

- Ну-ка, сынок, давай! Посмотрим, на что-то ты способен!

Хеверстроу бросил ему кружку. Мерроу размахнулся и промазал, и его промах вызвал целый хор насмешливых выкриков - в них было, как мне показалось, столько злорадства по адресу моего громогласного пилота, что я почувствовал, как во мне закипает гнев. Кружка вновь оказалась у Клинта, и он с явно наигранной робостью снова бросил ее; на этот раз Мерроу не промахнулся. жердь переломилась, подняв целое облако пыли, из кружки вывалилось дно, и все, включая самого Базза, рассмеялись.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});