Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

Г. С. Батеньков на следствии показывал, какое впечатление произвела на него книга де Сталь о революции: «Голова и сердце мое, кои легко, хотя и ненадолго, получают внешние впечатления, исполнены были славолюбием, величайшим уважением к английской конституции и совершенною ненавистью к конституции 1791. Я предавался мечтаниям о России под представительным правлением, воображал себя то оратором оппозиции, то министром и находил, что для меня величайшее счастие состояло бы в том, чтобы дожить до сего порядка вещей»[559].

Примеры подобного рода легко можно умножить. По количеству откликов у декабристов де Сталь занимает, безусловно, лидирующее положение из всех французских мыслителей. Этому способствовали не столько идеи ее произведений, сколько их язык: емкий и афористичный, а также ее присутствие в России в 1812 г. «Рассуждения», подобно грибоедовскому «Горю от ума», разошлись на поговорки, любимой из которых стал знаменитый афоризм: C’est le despotisme qui nouveau, et la liberté qui est ancienne[560].

У нас нет прямых свидетельств чтения Муравьевым книги де Сталь. Однако с учетом вышеизложенного вряд ли можно в этом сомневаться. К тому же есть косвенные данные, которые это подтверждают. И. И. Пущин вспоминал, как он, опровергая подозрения Пушкина, объяснял ему свое присутствие у Н. И. Тургенева: «На днях был у меня Н<иколай> Тургенев; разговорились мы с ним о необходимости и пользе издания и возможно свободном направлении; тогда это была преобладающая его мысль. Увидел он у меня на столе недавно появившуюся книгу m-me Stael “Considération sur la Révolution française” и советовал мне попробовать написать что-нибудь об ней и из нее»[561]. Речь шла о журнале «Россиянин XIX века», который собирался издавать Н. И. Тургенев с участием Н. М. Муравьева[562]. Предлагая Пущину «написать что-нибудь» о книге де Сталь, Тургенев, видимо, выражал не только свою личную, но и редакционную точку зрения.

***

В 1818 г. резко обострились отношения между Карамзиным и его молодым окружением. Внутреннюю (психологическую) сторону этого конфликта очень тонко и глубоко проанализировал Ю. М. Лотман[563]. Но в данном случае нас интересует внешняя сторона. В 1818 г. пересеклись сразу несколько линий. Был образован Союз Благоденствия, вышли первые восемь томов «Истории государства Российского», и вышла книга де Сталь «Рассуждения о главных событиях Французской революции». В Уставе Союза Благоденствия была сформулирована его литературная политика, среди пунктов которой было «4) Объяснять потребность отечественной словесности, защищать хорошие произведения и показывать недостатки худых. 5) Доказывать, что истинное красноречие состоит не в пышном облачении незначащей мысли громкими словами, а в приличном выражении полезных, высоких, живо ощущаемых помышлений»[564].

Уже в самой этой программе заложена необходимость литературного врага – писателя, на отрицательном примере которого можно было бы направлять развитие литературы. При этом чем значительнее будет такой враг, тем более впечатляющей будет победа над ним и тем авторитетней будет казаться иной, «правильный», путь развития литературы. Такой враг, естественно, сразу же нашелся в лице Карамзина. Борьба с ним для декабристов имела характер не только политического спора, она была одной из форм политической пропаганды.

Легко понять, почему Муравьев начал писать опровержение на «Историю» Карамзина, но почему он при этом внимательно перечитывает и делает злые пометки на полях «Писем русского путешественника» – произведения, которое им наверняка было уже давно прочитано и которое к 1818 г. стало фактом истории литературы? Думается, что повод для этого дал сам Карамзин. Историк прочитал книгу де Сталь о Французской революции раньше, чем Н. И. Тургенев, и поделился своими впечатлениями о ней в письме к П. А. Вяземскому от 27 августа 1818 г: «M-me Сталь действовала на меня не так сильно, как на вас. Не удивительно: женщины на молодых людей действуют сильнее; а она в этой книге для меня женщина, хотя и весьма умная. Дать России конституцию в модном смысле есть нарядить какого-нибудь важного человека в гаерское платье или вашего ученого Линде учить грамоте по ланкастерской методе. Россия не Англия, даже и не Царство Польское: имеет свою государственную судьбу, великую, удивительную, и скорее может упасть, нежели еще более возвеличиться. Самодержавие есть душа, жизнь ее, как республиканское правление было жизнью Рима. Эксперименты не годятся в таком случае. Впрочем, не мешаю другим мыслить иначе. Один умной человек сказал: “Я не люблю молодых людей, которые не любят вольности; но я не люблю и пожилых людей, которые любят вольность”. Если он сказал не бессмыслицу, то вы должны любить меня, а я вас. Потомство увидит, что лучше или что было лучше для России. Для меня, старика, приятнее идти в комедию, нежели в залу национального собрания или в камеру депутатов, хотя я в душе республиканец и таким умру»[565].

Это письмо не содержало ничего личного и, по сути дела, было открытым вывозом тем, кого Пушкин позже назовет «молодыми якобинцами». И хотя заканчивалось оно стремлением к примирению, это был не более чем урок терпимости, который Карамзин преподавал своим молодым друзьям. Можно не сомневаться в том, что содержание письма стало известно не только Вяземскому, оно наверняка дошло до того коллективного адресата, которому и было послано.

В письме содержалась и еще одна важная мысль. Когда Карамзин писал, что для него «приятнее идти в комедию, нежели в залу национального собрания или в камеру депутатов», он явно намекал на свое времяпрепровождение в Париже в 1790 г., давая понять тем самым молодым людям, что либеральные идеи, которые ими воспринимаются как что-то новое, ему уже давно знакомы, а впечатление от книги Мадам де Сталь намного слабее, чем впечатления от Французской революции, увиденной собственными глазами.

Таким образом, адресатом этого письма мог быть весь тургеневский круг, включающий в себя, кроме младших братьев Тургеневых, П. А. Вяземского, А. С. Пушкина, Н. М. Муравьева и др. Эти люди в письме Карамзина должны были увидеть вызов, и, вероятно, Муравьев, приняв этот вызов, взялся опровергать карамзинские представления о Французской революции. Из отрывочных заметок, оставленных декабристом на полях «Писем русского путешественника», сделанных, по предположению их публикатора Е. И. Верещагиной, между 1818 и 1820 гг., можно вполне представить его рецепцию Французской революции.

В сознании Муравьева, хорошо знавшего все творчество Карамзина, «Письма русского путешественника» и «История государства Российского», несомненно, были соединены единой историко-политической концепцией. Спор ведется не столько с Карамзиным как историком – это составляет внешний, хотя и безусловно важный план, – но с Карамзиным как политическим мыслителем. В «Письмах русского путешественника» Муравьев ищет истоки исторических воззрений Карамзина и попутно «для себя» (только этим можно объяснить их бесцеремонный стиль) делает критические замечания. Раздражение, которое при этом испытывает «молодой якобинец», объясняется не столько несогласием с автором «Писем», сколько «неуловимостью» его концепции.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});