Декабристы и русское общество 1814–1825 гг. - Вадим Парсамов

В Париже Муравьев остановился в доме бывшего посла в России А. де Коленкура. «Мне дали квартиру, – писал он матери, – у бывшего в Пет[ербурге] послом duc de Vincence (Коленкур), отчего издержки мои очень поуменьшились»[533]. Как свидетельствует Н. И. Греч, Муравьев нашел в доме Коленкура не только пристанище, но и общество, в которое был приглашен гостеприимным хозяином. «Действительно, – пишет мемуарист, – общество было очень интересное: оно состояло из бонапартистов и революционеров, между прочими приходил часто Бенжамен Констан. Замечательно во Франции постоянное сродство бонапартизма с революциею: синий мундир подбит красным сукном <…> В этой интересной компании неопытный молодой человек напитался правилами революции, полюбил республику, возненавидел русское правление»[534].

Воспоминания Греча подтверждаются и дополняются воспоминаниями другого, тоже довольно точного, хотя и злоязычного мемуариста Ф. Ф. Вигеля. Отметим, что к самому Муравьеву Вигель относится с симпатией, в отличие от его матери Е. Ф. Муравьевой, на которую стремится переложить ответственность за участие Муравьева в заговоре. «Злая мать его, – пишет мемуарист, – была недовольна Государем и вечно роптала на самодержавную власть<…> Случай свел его в Париже с Сиэсом и, что еще хуже того, с Грегуаром. Французская революция, точно так же, как история Рима и республик средних веков, читающему новому поколению знакома была по книгам. Все действующие в ней лица унесены были кровавым ея потоком, из них небольшое число ее переживших, молниеподобным светом, разлитым Наполеоном, погружено было во мрак, совершенно забыто»[535].

Таким образом, парижское окружение Муравьева несколько проясняется. Во-первых, это сам хозяин Коленкур, человек близкий к Наполеону и Александру I, знающий немало тайн закулисной политики Франции и России. Во-вторых, это лидер французских либералов Бенжамен Констан и, наконец, в-третьих, пожалуй самое удивительное, это бывшие якобинцы, чьи имена давно уже стали легендарными, аббат Сийес и аббат Грегуар.

Можно предположить, что именно они, а не Бенжамен Констан в 1815 г. произвели на Муравьева наиболее сильное впечатление. Констан был знаком Муравьеву прежде всего по той сомнительной роли, которую он играл во время Ста дней, и по нашумевшей книге «О духе завоевания и узурпации». Но летом 1815 г. Констан был в очень тяжелом положении. Он не знал, чем обернется для него недавняя служба у Наполеона, и готовился эмигрировать из страны. К тому же он переживал глубокую личную драму, вызванную неразделенной любовью к Юлии Крюденер, дочери известной баронессы[536]. В этих условиях его встреча с Муравьевым вряд ли могла иметь иной характер, кроме мимолетного знакомства. Да и идеи Констана, негативно оценивавшего свободу античных республик, не были близки тогда Муравьеву. Другое дело Сийес и Грегуар. Вигель очень точно отметил то впечатление, которое эти люди могли произвести на Муравьева, бредившего античными героями. Сама революция, пронизанная духом античности, даже со сравнительно небольшой временной дистанции казалась трагическим и величественным действом.

Аббат Грегуар (1750–1831) первым из французских священнослужителей перешел на сторону революции. 20 июля 1789 г. он принес клятву в Зале для игры в мяч и стал одним из секретарей Национальной ассамблеи, где присоединился к самой демократической ее части. Блестящий оратор и публицист, он выступал против избирательного ценза, против права королевского veto, против колониального рабства и т. д. После бегства королевской семьи и ее задержания в Варенне Грегуар открыто потребовал лишить Людовика XVI королевского иммунитета и предать его суду. Как бы далеко вихрь революционных событий ни уносил Грегуара, он никогда не порывал с церковью и оставался скромным епископом из Блуа. Более того, Грегуар, по словам его биографа, стремился «христианизировать революцию»[537]. Он оставался верным принципам галликанской церкви, всячески поддерживал низшее духовенство и полагал, что, как во времена первых христиан, приходы сами должны выбирать себе священников.

Требуя процесса над королем, Грегуар не побоялся открыто выступить против его казни. «Людовик, – заявил он с трибуны Конвента, – страшный преступник, но религия запрещает мне проливать человеческую кровь»[538]. В мрачные времена террора Грегуар не переставал выступать против смертной казни, доказывая, что «она – предрассудок варварских времен, которому суждено исчезнуть со страниц европейских кодексов»[539].

Когда Робеспьер заявил об отмене во Франции католицизма и введении культа Верховного существа, Грегуар не сложил с себя сан священника и продолжал епископальное служение. При этом он был убежденным сторонником свободы культов и противником выплаты священнослужителям государственного жалования. В те же тяжелые годы Грегуар спасал памятники культуры и библиотеки от варварского уничтожения их якобинцами. Он много делал для народного образования и как священник, и как член Конвента. Он был одним из основателей Института. Как культурный деятель Грегуар воплощал в жизнь якобинский принцип единой и неделимой Франции. Он боролся против диалектов и местных наречий на ее территории[540]. В этом он видел не ущемление национальных чувств и интересов, а наоборот, расширение народных прав. Единый французский язык должен был открыть перед каждым гражданином Франции возможность реального участия в жизни страны и укрепить ее внутренние связи точно так же, как это делают единые меры длины и веса.

При Директории Грегуар вошел в Совет пятисот. 18 брюмера был на стороне Бонапарта. Его политические взгляды полностью совпадали с так называемыми идеологами. Вместе с Детю де Траси, Кабанисом, Галуа, Дону, Лефевром де Ларошем и др. он был завсегдатаем знаменитого салона мадам Гельвеций в Отейе, посетители которого немало способствовали возвышению Бонапарта. Однако, когда Наполеон еще был в зените своего могущества, Грегуар начал готовить его низложение. После занятия союзниками Парижа старый епископ был сторонником возвращения Бурбонов при сохранении суверенитета нации. Он по-прежнему считал, что народ должен пользоваться максимально широкими правами, а власть короля должна быть максимально ограничена конституцией.

В то время, когда Муравьев посетил Париж, аббат Грегуар пользовался устойчивой репутацией «цареубийцы» и сторонника «узурпатора». И то, и другое было по меньшей мере незаслуженно, но и тем, и другим Грегуар был обязан своей политической активности, которую он развил с первых же дней Реставрации. Среди парижского чтения Муравьева, вероятно, была нашумевшая брошюра Грегуара «О французской конституции 1814 года». Историю ее появления на свет Муравьев знал из ее же содержания.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});