Пастыри чудовищ. Книга 2 (СИ) - Кисель Елена Владимировна

В награду за неудобство я бы предпочел оказаться где угодно, кроме этой комнаты. Чтобы не утопать в продавленном кресле: из окна в глаза брызжет светом, слева в кресле – непринужденно усевшаяся Арделл (еще и подмигивает, чтоб ее!), напротив – радуется и щебечет сумасшедшая художница, раскладывая по низкому столику засохшее печенье с умоляющими глазами изюминок.

– Госпожа Кэрт…

– Ирма, можно просто Ирма. К чему церемонии, – смешочек, кокетливое закатывание глаз. – Ах, вас я тоже напишу, напишу непременно… вы ведь варг, правда? Какие глаза… дорогуша, вы не замечали, какие у нее глаза? Это стоит написать, непременно, мне так говорит внутренний огонь!

И что там все углядели, в этих самых глазах? Ну, да, неплохая форма, размер подходящий. Разве что эти самые разводы, проступающие зеленью, напоминающие луговые травы, и лабиринт листвы, и спокойное море…

Нет, в общем, там ничего особенного, нечего щебетать.

– Но ведь вы пришли не за этим, да? – художница откинулась на спинку своего стула, и я уже решил было, что этот поток слов ее утомил. Но тут она совсем завела глаза и прошептала потусторонним, неземным голосом: – Вы пришли потому, что он возвращается. О, скажите же мне, что я угадала верно!

– Да, мы кое-что слышали по пути сюда, – отозвалась Арделл, бестрепетно подтягивая к себе чайную чашку с четкими зелеными отпечатками пальцев. – Знакомый сообщил мне об этих явлениях на улицах. Но вы уже давно писали, что говорили со свидетелем…

Копна пушистых волос художницы замоталась отрицательно – будто одуванчик закачался.

– Нет, нет, нет, милочка, я же не могла доверить бумаге такую тайну, и я не знала, что скажет мой внутренний огонь, но теперь – о да, я видела вас, я знаю, вам можно верить, он шепчет мне в груди… нет-нет, я не говорила со свидетелем, – лицо Арделл еще не успело вытянуться, как Ирма хихикнула и сообщила пискляво: – Я свидетель, сама. Своими глазами я видела… очень маленькими глазами, мне ведь тогда было всего лишь семь, но с тех пор – о да, с тех пор я уверовала и научилась видеть истинную красоту и слушать внутренний огонь, вот тут, в себе…

Пока Арделл пыталась вставить реплику в эту мешанину слов, я прикидывал даты, бездумно пялясь в пеструю занавеску в половину соседней стены. Семь лет, двадцать пять… получалось, что художнице тридцать два года.

“Боженьки”, – почему-то отдалось в голове голосом Гроски.

– Вы видели… – тихо и с сомнением начала Арделл.

– Ах да, да, да, видела ясно, видела как вас, только, конечно, мы были дальше тогда, на той улице, вы услышите первые! Узнаете…

Она запахнула на себе пестрящий красками балахон. Укуталась туманом таинственности.

– Это было ужасно, да, ужасно. Я до сих пор содрогаюсь, когда вижу это во снах: бледно-желтые пятна солнца на мостовой, и катятся кем-то оброненные имбирные пряники, и кровь, ах, эта кровь, эти тела. Они повсюду, отовсюду, они внезапны, неотвратимы, вихри смерти, карающие молоты Природы. Они обрушиваются, оставляют людей лежать в агонии, и повсюду крики, стоны, и никто не знает, откуда придет удар: они то появляются, то исчезают, перепрыгивают по крышам, крушат все внутри домов, потом опять выпрыгивают в окна, и радужные, радужные осколки…

Арделл слушала внимательно, подавшись вперед. Каштановый локон прихотливо лежал на раскрасневшейся щеке, полуоткрытые губы ловили еще не сорвавшиеся слова – так изображали охотниц на картинах.

Хотя они, конечно, были менее невыносимыми.

– Мы с матерью бежали… все бежали тогда, она тащила меня за руку, и мы метались по той площади, ах, как метались, когда мы поняли, что не знаем, куда бежать, все метались, и кричали, и топтали чьи-то рассыпавшиеся ленточки, и я помню огненные глаза этих тварей, так близко, за миг до ее явления…

Она замолчала, переводя дыхание, помаргивая вопросительно – мол, как?

Я осмелился кашлянуть.

– Ее явления? – переспросил тихо.

– О, это и есть главная тайна! – художница очнулась, наклонила голову по-птичьи. Прошептала театрально: – Ну, не смешно ли, все гадают: откуда он был, сколько лет ему было… И лишь я твердо помню: это была она. Малышка-ангел, чудное, дивное дитя, явившееся из ниоткуда… моя ровесница, да, пожалуй. С прекрасными золотыми кудрями – они словно светились, ниспадая ей на плечи. И эти глаза. О, разве можно забыть эти глаза? Синее июльского неба, синее сапфиров, они сияли, словно звезды, когда она протянула им руку, этим тварям, окровавленным, рычащим… Так спокойно. И они упали на брюхо, они визжали, они ползли к ней, как малые щеночки, которыми недоволен хозяин. И даже в этом визге было слышно обожание. И мой внутренний огонь, он родился тогда, он подсказал, что они ползли – лизать ей ноги. А потом она прошептала что-то – о, я видела, как шевелились ее губы, тихо, тихо, творя незнакомую нам, высшую магию, и огонь шепнул мне: она говорит им, чтобы шли с миром туда, где им будет лучше. Она словно пела им колыбельную, и они засыпали… казалось, что просто засыпали…

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Она уронила голову на грудь, как бы говоря: все, вот теперь пришло время аплодисментов. Арделл сидела задумчиво и не шевелясь, уставившись в чашку. Неизвестно, что там было, под ее темными ресницами.

А художница наклонилась и сообщила благоговейным шепотом:

– Она была посланцем высших сил. Пришла ниоткуда, исчезла в никуда. И еще я думаю… знаете, как она их убила? Любовью. Лаской. Она просто попросила их, а они – они так любили ее в этот момент, что просто не могли не подчиниться…

Арделл издала какой-то невнятный звук – среднее между выдохом и стоном. Задумчиво встала.

– Ведь вы же не хотите уйти сейчас?! – всполошилась художница и затарахтела по-прежнему: – А мои картины, вы же должны взглянуть, это же самое главное, я так долго писала все, что нашептывал внутренний огонь, все, что я видела во снах, ведь это же то, ради чего вы пришли – взглянуть на нее!

И подскочила, и кинулась отдергивать пеструю занавеску, за которой оказался ход в следующую, куда более просторную комнату.

Галерею.

Галерею одной темы.

Пряники на мостовой, сбрызнуты алым. Бледно-желтые пятна солнца стремятся уползти от гибкого, медово-золотого силуэта. Дьявольский огонь в бешеных глазах. Мешанина кричащих ртов, радужные осколки разлетающегося окна – на следующем полотне. Привалился к стене почтенный старичок – наверное, это он рассыпал пряники. Кто-то пытается ударить магией, кто-то поскользнулся, его смяли, валяется чей-то измочаленный веночек, маленький…

Оскаленные когти, ленточки под ногами, пятна на мостовой, тела, дикая круговерть осколков и тел…

И в центре этой круговерти – девочка с протянутой рукой, хотя какая девочка –посланник богов, неземное существо, озаренное неместным светом. Кудри расплавленным золотом текут на плечи. В глазах – синь неведомых озер, и васильков, и тех звезд, что загораются над небосклоном летом особенно ярко. Алые губки приоткрыты – должно быть, шепчет что-то вроде: «Спать, спать, спать, сейчас я спою вам колыбельную». Щечки бледны, и на личике застыло слегка отстраненное выражение.

Будто не она стоит в воронке боли и ужаса, будто вокруг нет кричащих, мечущихся людей. Будто это не перед ней замерли на мостовой две огромные твари (медовые шкуры выпачканы в кровь), распластались в раболепных позах, готовы выполнить всё, всё, всё. Готовы с радостью идти туда, куда укажет детский шепот.

Мне всегда нравились ангелы на картинках – будь то посланницы Целительницы в серебристых одеждах или светлые мужи, сходившие с Небес, от Единого. Но при взгляде на этого ангела меня продрал по коже мороз – почему? Наверняка ведь полотно было призвано вызывать дрожь иного рода – благоговение, комок в горле, перехват дыхания от восторга перед посланницей неба… не это противное ощущение чуждости.

Арделл замирала у каждой картины и, кажется, интересовалась больше фоном, а не первым планом. Поднялась на цыпочки, чтобы рассмотреть перекосившуюся вывеску над какой-то лавкой. Склонила голову, уставившись на скрюченную оливу, видневшуюся с краю другого изображения. От картины к картине, словно ступая по той, давней улице, добрела до центра, подняла голову и вздрогнула.