Постижение Петербурга. В чем смысл и предназначение Северной столицы - Сергей Ачильдиев

Историки культуры до сих пор не могут дать исчерпывающее объяснение тому, что вызвало необычайный расцвет искусств именно в начале ХХ века и именно в Петербурге.

Одни говорят о демократизации общественной жизни и невиданном прежде в России ослаблении цензуры, что особенно сильно ощущалось после подморозившей страну эпохи Александра III.

Другие констатируют высокую концентрацию в столице людей с высшим образованием. Несмотря на то, что на рубеже веков почти 70 % горожан были приезжими (главным образом, выходцы из деревенской среды), которые пополняли рабочий класс, — около 12 % населения (200 тысяч человек) составляли профессора, учёные, литераторы, философы, журналисты, врачи, педагоги [20. С. 251]. Больше того, «каждый четвёртый представитель столичного истеблишмента являлся выпускником петербургского университета, а каждый шестой — выпускником юридического факультета этого вуза» [16. С. 173]. Другими словами, расцвет искусств был во многом предопределён появлением достаточно большого числа подготовленной аудитории.

Третьи напоминают о давних традициях культа театра, музыки, живописи и, конечно, литературы, которые зародились в Петербурге ещё в XVIII столетии и неуклонно развивались, достигнув своего расцвета как раз накануне революционного обвала 1917 года. «…Все мы верили в “культуру" и в культурное развитие человечества», — сказал о духе того времени петербуржец философ Семён Франк [25. С. 133].

Четвёртые — как, например, Ефим Эткинд — проводят параллели с другой имперской столицей, Веной, и рассматривают этот многосторонний художественный подъём в качестве свидетельства того, что «культура как целостная и органическая система способна к предощущению катаклизмов, которые ещё не стали историческим фактом и могут быть угаданы лишь интуитивно. Так некоторые чуткие животные предугадывают грядущее землетрясение: ещё нет никаких сдвигов и толчков, а они уже бегут спасать своих детёнышей» [28. С. 193].

Параллельные заметки. «… Вена и Петербург были административными и политическими столицами, военными центрами двух великих империй, осознавших к началу ХХ века эфемерность своего величия, — продолжает Е. Эткинд. — Осознание это, осуществившееся в искусстве, — в Вене прежде всего в музыке, в Петербурге — в поэзии, — было вызвано военными неудачами, которые всегда плодотворны для искусства в гораздо большей степени, чем пьянящие военные триумфы… Австро-Венгрия была разгромлена Пруссией в войне 1866 года, Россия потерпела поражение в Крымской войне в середине пятидесятых, потом в войне с Японией в 1905. В России общество с непреложной уверенностью поняло, что гордиться оно должно не армией и даже не сомнительными освободительными действиями непоследовательных политиков, а своими писателями, художниками и композиторами. То же произошло в Австро-Венгрии: искусство оказалось в глазах общества важнее государственности. Духовные силы нации, ещё недавно направленные на вооружение и патриотический восторг, оказались перенесёнными в другие области; далёкие от недавно ещё господствовавших, а теперь скомпрометированных историческими обстоятельствами идей государственного могущества, воинской славы, военного и национального превосходства, — эти области были чужды политической злобе дня» [28. С. 194]. И ещё одно — косвенное и тем не менее важное — доказательство: «Москва (в отличие от Петербурга. — С. А.) приняла участие в ренессансе искусств, но — второстепенное и, так сказать, отражённое» [28. С. 194].

Всё это лишь один из многих моментов в длинном ряду взаимных заимствований и перекличек российской и европейской культур на протяжении петербургской истории России. Частное проявление общей закономерности: страна, развивающаяся по вектору петровских принципов государственного устройства, вошла в общеевропейский дом только своим культурным творчеством. Иначе говоря, опять-таки тем, что создавалось в основном не благодаря власти, а чаще всего вопреки ей.

К этому, наверное, следует добавить ещё один важный фактор, послуживший причиной петербургского взлёта не только искусств, но и науки, медицины, качественного образования (особенно высшего): интеллигенизация российской столицы. Причём характерно, что этот феномен, развивавшийся несколько десятилетий, был неразрывно связан с другим процессом — интеллигенция отказалась от негативного восприятия Петербурга и приняла его в свое сердце.

Серебряный век, если не целиком и полностью, то всё же в значительной степени — объяснение в любви Петербургу и петербургской жизни. Через поиск новых форм в искусстве и осознание городского пространства, чья красота, по определению Александра Бенуа, есть национальное достояние. Вновь процитирую Мстислава Добужинского: «Этот начальный период нашего “Петербургского Возрождения" исключителен не только по напряжённости всего творчества, но, главное, по неповторимой атмосфере, в которой оно протекало» [15. С. 197].

И здесь мы опять сталкиваемся с особым, петербургским космополитизмом. Он зарождался ещё в XVIII веке, в особенности при Екатерине II, когда новое отечественное искусство начинало активно строить свою живопись и литературу, архитектуру и скульптуру, драматический и оперный театр, заимствуя лучшие европейские образцы. Теперь же, в начале ХХ века, продолжая заимствования, но уже не столь обильные, российское искусство заставило искусство других стран прирастать Россией. И тем самым происходило, как позже вспоминал Александр Бенуа, «сближение и объединение русского искусства с общеевропейским, или, точнее, с общемировым» [5. Т. 2. С. 185–186].

Серебряный век — это, вне сомнения, российское Возрождение. И пусть тот век оказался очень коротким и успел проявить себя главным образом в северной столице, но он всё же успел сыграть свою роль в начавшемся самосознании петербуржцев. Почувствовав город своим и полюбив его, интеллигенция взялась за осмысление истории северной столицы, характера её градоустройства и ансамблевой архитектуры, наконец, той роли, которая отведена Петербургу в прошлом, настоящем и будущем России и мира.

* * *

Вспоминая самое начало XIX века, Филипп Вигель обмолвился: Петербург — это «город, которым щеголяет Россия» [9. Т. 1. С. 143]. Именно так: щёголь, да вдобавок с заграничным лоском — качества, которые всегда претили русскому вкусу.

Ещё не так давно в кругу москвичей время от времени слышалось: «петербурщина» — словцо, в котором отражались презрение, пренебрежение, негодование и даже возмущение столичными порядками. Ещё деревенские жители, отправляя сыночка или мужа на заработки в Петербург, горько плакали, будто отдавали его в солдаты. Ещё в 1859 году Николай Некрасов писал о северной столице, что «она до наших дней с Россией не срослась» [1. С. 159]. Ещё Мстислав Добужинский, вспоминая отца, говорил, что тот «стремился вырваться из Петербурга, который он не любил, куда-нибудь на юг, чтобы жить ближе к природе» [15. С. 49]…

И тем не менее русское сердце всё шире открывалось навстречу этому чужому и непонятному городу. Уже к концу того же XIX столетия северная столица превратилась в общепризнанный центр культурной жизни, средоточие свободомыслия и грядущих революционных преобразований. Иными словами, страна стала воспринимать этот город (в одних случаях осознанно, в других — нет) как столицу не только государства, но также национальной культуры и российского будущего. Всё петербургское даже в самых отдалённых краях обретало эталонный смысл.

Как свидетельствует Наум Синдаловский, «репутация Петербурга стремительно росла, в глазах многих российских провинциалов всё петербургское, уже по определению, было самым лучшим, во всяком случае, лучше, чем то же самое местного происхождения. Фольклор большинства городов называл лучшего портного “петербургским", лучшую гостиницу — “Петербургской”, лучшую городскую магистраль — или “Невским проспектом”, или “Петербургской улицей”, лучший магазин — “Елисеевским”» [23. С. 430].

Трудно сказать, отчего в жителях российских городов и весей вдруг проснулись добрые чувства к столице. Может, сказались слухи о его необычной для России красоте? Может, проявилось таким образом разбуженное неоднократными в XVIII и XIX веках походами русской армии в Европу «преклонение перед Западом», — как ни далёк был Петербург, да всё ж таки ближе, чем Европа? А может, суть в том, что здесь, на берегах Невы, обитали царь и самое высокое начальство, и сам Петербург, главный город империи, в народном мнении тоже превратился в своего рода начальство, и это была любовь крепостных к своему барину?..

* * *

Новые образы города принесла послереволюционная эпоха.

В произведениях некоторых авторов — например, в поэме «Россия» (1924) Максимилиана Волошина — Петроград представал как главный виновник потрясшей страну большевистской трагедии.