Ода радости - Валерия Ефимовна Пустовая

не каждый ведь, сказала, согласится всю жизнь играть ежа, да еще и за ширмой.

Сама Настя сейчас тоже временно отошла от дипломного Питера и кукольной практики и работает фотографом – среди ее работ на странице ВКонтакте и спектакли, и свадьбы, и выписки из роддома, и даже один великолепный экземпляр боксера, к которому в процессе съемки то и дело подходил охранник супермаркета и просил не обнажать в публичном месте торс.

Спору нет, фотограф – профессия более понятная, чем еж за ширмой, а таким ежом чувствует себя сегодня не только кукольник, но и редактор, и критик, а тем более редактор и критик в отпуске по уходу за ребенком. И все же – еж за ширмой… Кто счастливее и полнее отдается своей роли, чем он, и кому, кроме него, там, за ширмой, вдосталь поводов заниматься любимыми наконец делами: бродить, слушать, думать, записывать выводы и бесконечно предаваться саморазвитию за счет маленького ежонка, который только недавно научился разворачиваться из шара во всю длину теплого пуза?

Еж за ширмой занят самовоспитанием, главной целью коего он назначил умение каждый день выбирать то, что он любит больше всего, и делать это в первую очередь, не идя на уступки лени, рутине, долгу и страху перед будущим.

Счастливая осень, так начиналась самая счастливая осень в жизни Джулии Ламберт – крутится у меня в голове фраза из экранизации театрального романа Сомерсета Моэма, – и крутится уже третий год.

И первый год это было счастье от безрассудства. «Вот сейчас наконец все и навсегда сбудется», – думала я с начала того октября, когда был задуман мой теперь неизменный партнер по фотосессиям, и ходила с ощущением прибывающей, к горлу подкатывающей и бьющей из меня в мир полноты жизни, пахнущей тяжелыми, тыквенно-желтыми и толстокорыми листьями.

А второй год это было счастье от безумия: когда оказалось, что я сопутствую разом первым и последним шагам в жизни двух моих самых кровных, и потом, пересматривая фотографии той осени открытий, когда будто и сама заново училась гулять, есть, хватать, разглядывать, улыбаться, а также терять надежду, пропускать сытные домашние радости и отпускать чувство тела, я с холодным недоумением и горячим стеснением сердца удивлялась, до какой неадекватно высокой степени могла быть тогда счастлива.

И вот наступила и идет полным ходом, шурша, моя третья самая счастливая осень, такая легкая и размеренная по сравнению с прошлой, что даже тревога в ней – как будто перенапряжение безмятежности, которой в фильме «Лето» Науменко дружески попрекает Цоя, страстно озабоченного качеством записи альбома и не догоняющего, что сама по себе возможность целиком, без помех, отдаться такой тонкой и высшей заботе – невероятный подарок и счастье.

Нет, в самом деле, кто же согласится всю жизнь играть ежа, да еще и за ширмой, – кому выпадет эта высшая нервная деятельность, и неадекватное счастье, и сокрытый от всех восторг бытия, кому по силам быть этим круглым ангелом шуршащей тишины, размягченно нежным там, где ближе к сердцу, и колюче-твердым там, где требует от него показного напряжения идущий по ту сторону ширмы спектакль?

Кто ж это выдержит – прожить всю жизнь ежом за ширмой: не сдюжит, сбежит, рванет зажигать в главных ролях, жаться в зале, животик наряжать.

Мои самые счастливые осени раскрыли для меня за шуршащей лиственной ширмой приступочку, где можно тихо сложить своих кукол и медленно, спокойно, свободно двинуться к двери, и там, наедине с объемлющим театр, к зиме холодающим миром, передышать спектакль.

И получить наконец эту роль – самого счастливого ежа. И сняться в этой роли, путаясь в листьях, как в поводах для своего осеннего счастья.

21 октября 2018

Перед полуночью в храме гасят огни

Сейчас трудно представить, что когда-то я могла так выразиться, сейчас даже поставить рядом эти слова трудно. Черная. Пасха. А вспомнить, к чему пригодился такой сильный образ, и того тяжелей – для самолюбия: неужели это я могла так расстроиться от пустяка? Впрочем, не пустячное дело – ждать Праздника. В героях Романа Сенчина, помню, когда научилась наконец извлекать удовольствие из его прозы, зацепило это – они ждали праздника. Обделенные радостью, уповали на некий специально устроенный, по сусекам собранный день, когда жизнь выстрелит ими в их низкое серое небо. О чем еще была для меня эта проза, как не об осечке праздника?

Помню поздний субботний вечер в доме мальчика, который мог стать мужем и не стал, и смутный спор из-за парадной рубашки, которую мать просила его надеть, а он не хотел, и как я поддакнула женщине, которая могла стать свекровью и не стала, и как он рявкнул на меня, окончательно выйдя из себя, хотя вообще-то был страшно добрым и, как я теперь понимаю, от душевной податливости упрямым человеком. Мы опаздывали в незнакомый, недавно построенный между прудами и автодорожным мостом храм с широким, будто восточный шатер, синим куполом. Новый храм, с иконами, оставившими впечатление больших распечатанных фотографий, и прихожанами, поразившими меня тем, что не поют. Почему-то сорвался крестный ход, который для меня, нуждавшейся в лично пережитом приключении для входа в торжество, перевешивал по значимости и волнительности пасхальную литургию. Вышли и снова вошли только люди в облачении – все пришлые остались в закрытом храме немо стоять и дожидаться. Помню, что тут я окончательно обиделась и, прихватив разделявшего мою неудовлетворенность результатами ночной вылазки мальчика, пустилась в личный, самостоятельный ритуал вокруг храма. Внутри уже вовсю служили славу Христову Воскресению, а мы шли в ночной тьме над провалами в кустарник и яблоневый сад – храм стоит на небольшом возвышении, – и я пела за двоих таинственный и печальный еще запев ожидающих пасхальной полуночи – праздничный затакт, – думая, что, вращаясь одиноким светильником во тьме, возвращаю гармонию нарушившему мои обрядовые ожидания миру.

Главное, что я вынесла из того вечера: никогда в споре с мужиком не принимай сторону его матери. Но главным было не это. А темно запавшее в подкорку ощущение, что поперек хода не бывает радости. Что счастье – это полнота единения с миром, гармония, которую не нужно наверстывать одинокими упрямыми шагами.

Бабка мальчика, известная своей мистической прозорливостью, так и сказала потом: мол, я ведь и знала, что у них не получится. Потому что нельзя романы крутить в Великий Пост.

У Дмитрия Данилова есть стихотворение о пасхальной радости. О том, что же такое – эта пасхальная радость и не в том же она, что